Вся внешняя агрессия и брутальность Путина, если отскрести голливудскую глянцевую шелуху, - это неподвижность, инерционность.
Недавно агентство Reuters в очередной раз сообщило о российских потерях в Сирии, которые не освещаются ведущими СМИ страны: выяснилось, что за девять месяцев на сирийской территории умер как минимум 131 гражданин РФ. Можно не сомневаться, что практически все они — погибшие в бою наемники разных мастей, в то время как потери Миноборны РФ показываются отдельно и не учитываются в данной статистике. Эта информация, как и многочисленные слухи о значительном числе погибших российских военных и добровольцев на Донбассе, остается предметом интереса крайне узкой группы наблюдателей. Основная же часть российского общества остается глуха к подобным дискуссиям: большинство удовлетворены той декорацией, которую населению демонстрируют проправительственные медиа, а в них ничего не рассказывается ни о ЧВК «Вагнера», ни о потерях.
Поскольку в последнее время нас все чаще посещают подозрения по поводу того, что подобный феномен декоративности распространяется на всю государственную машину, издание Newsader обратилось за разъяснениями к одному из ведущих российских публицистов Леониду Радзиховскому. Он рассказал, до каких пор российские власти будут скрывать военные потери РФ, каков реальный механизм бюрократической машины России, как функционирует образ Путина в нынешней идеологической системе и боятся ли его россияне.
NA: Леонид, на протяжении всей сирийской интервенции РФ мы получаем множество сведений о боевых смертях россиян. И снова зарубежное агентство рассказывает о более чем ста погибших соотечественников в Сирии. Однако на этот раз, как и во все предыдущие, когда доводилось слышать о чуть ли не полутысячных потерях РФ в этой сирийской авантюре, нет не то, что эффекта разорвавшейся бомбы — так это случилось бы в западном обществе, — а даже нет ни одной заметной попытки обсудить эту новость. В чем причина такого равнодушия россиян к жизням и смертям сограждан?
Л.Р.: Во-первых, это старая советская традиция. Советский Союз с сорок пятого года воевал не только в Афганистане — где, насколько я знаю, тоже количество убитых занижалось, — но и в Корее, Вьетнаме, Никарагуа Анголе. Об этом вообще не сообщалось. Соответственно, и потери скрывались. Что касается сегодняшнего дня: какие-то цифры приводят — погибло 40 человек. Понятно, что это — вранье. Погибло значительно больше, и эти частные военные организации тоже имеют потери. Но, как говорится, «что ж не воровать, коли некому унять». Никто не задает вопросов — ну и чего государство будет рассказывать? Если бы в Америке не задавали вопросов — правительство тоже бы скрывало и врало. На то оно и правительство, чтобы врать и скрывать: на него не давят — оно ничего и не говорит.
На российское правительство никто не давит. Более того, тех, кто давит, называют врагами, шпионами, пятой колонной. В Пскове депутат Шлосберг пытался узнать, сколько погибло десантников — его отдубасили какие-то неизвестные, а местное псковское население совершенно не выступило в его защиту и глухо отмалчивалось. Казалось бы, ваши же земляки погибают. Да что там земляки! Родственники. Родители, наверное, какую-то информацию получают — и деньги получают. А чуть пошире шагнешь, за пределы родителей — уже глухая тишина, и никому ничего не интересно. Традиция! В Донбассе вообще, по-видимому, тысячи полегли. И что? Об этом хоть какая-то информация есть? Нет никакой информации.
Так же, как, между прочим, нет никакой информации о том, сколько людей вообще в армии погибает — без всякой войны. Вчера прочитал, что Минобороны Украины сообщило: у них с четырнадцатого года — отнюдь не от боевых действий, а просто от несчастных случаев, отравлений, болезней, убийств и так далее — погибло или стало инвалидами десять тысяч солдат украинской армии. Заметьте, что в свободной Украине, где есть все-таки политическая конкуренция, эту информацию скрывали и сообщили внезапно с опозданием на 4 года.
Что ж говорить о России? Сколько в российской армии погибает обычных солдат — не в Сирии и не в Украине, а просто? От отравления, обморожения, инфекции, самоубийства, убийства? Сколько калечат, сколько становятся инвалидами? Очевидно, что уж не меньше, чем в Украине, поскольку армия в России больше. И кого это волнует? Абсолютно никого не волнует.
Не волнует по нескольким причинам, первая из которых — нет свободных СМИ. Нет конкурирующих политических партий: некому раскачивать. А самому народу вообще наплевать. Он получает свою информпайку из телевизора. «Пусть говорят» — это, так сказать, вообще «о жизни». Ну а в политике — очередной обезболивающий и одурманивающий укол-опиум. «Опиум» украинский, «опиум» американский, «опиум» европейский, НАТО, «шмато» и так далее. Укололся и забылся — поэтому никому и в голову не приходит подумать.
NA: Если российские власти лгут в вопросах о жизни и смерти — и при этом не встречают организованного протеста, — то, боюсь, еще большей ложью является весь политико-юридический механизм государственной машины. Мы постоянно замечаем разницу между законодательно регламентированной и реальной ее картиной: вместо конституционно гарантированной открытой политики — тотальное торжество врагов попперовского «открытого общества». Как в действительности работает этот таинственный «черный ящик», который в последние годы, кажется, окончательно пошел вразнос под пропагандистское улюлюкание и милитаристские игрища?
Л.Р.: Это вопрос, с одной стороны, на докторскую диссертацию по социологии, а с другой стороны — вообще не очень по адресу. Потому что Вы правы — это действительно довольно таинственная вещь — для меня во всяком случае, поэтому я могу изложить только какие-то общие соображения от здравого смысла.
Насчет отрытой политики — эту тему можно закрыть: ничего этого нет, это все чепуха. Остается бюрократическая система, которая принимает решения. Я с Вами согласен в том, что сама бюрократическая система России далеко не та, которая описывается формальными инструкциями, законами и так далее. Она имеет много внутренних партий — то, что называется «административный рынок». Там свои правила, и эти правила не едины по всей стране: бюрократическая машина в Чечне — это одно, а бюрократическая машина в Липецке — это совсем другое.
Кроме того, имеет место бюрократический торг. Возьмем пример: Сечин. В 2004 году государственный чиновник Сечин посадил частного бизнесмена Ходорковского: неуплата налогов, разные нарушения, разные преступления. Можно спорить, насколько это было по закону, но в любом случае это было наступление государственной машины в лице государственного чиновника Сечина на внегосударственный частный сектор. Потом в 2016 году частный бизнесмен Сечин сажает государственного министра Улюкаева — то есть обратная ситуация.
Вот вам пример работы бюрократической машины. Государственный чиновник по имени Сечин сильнее, чем негосударственный бизнесмен Ходорковский: можно из этого правила вывести, что государственный чиновник сильнее негосударственного бизнесмена? Нет, нельзя. Потому что тот же самый Сечин, перестав быть государственным чиновником и став бизнесменом, сажает уже высшего государственного чиновника — министра господина Улюкаева. О чем это говорит? Это говорит о том, что система государственного управления плохо подчиняется формальной чиновной иерархии. По формальной чиновной иерархии министр, естественно, гораздо выше руководителя компании, хотя бы и крупной. По неформальной чиновной иерархии руководитель компании по имени Сечин гораздо выше любого министра и любого вице-премьера, а другой руководитель — тоже государственной компании — гораздо ниже государственного чиновника.
Наконец, есть люди, которые вообще не руководят государственными компаниями и формально к государству не имеют никакого отношения. Это Тимченко. Это проевшие всем плешь Ротенберги, Ковальчуки, Шаманов. Короче говоря, это круг ближайших друзей Путина. Но близкий друг Путина — это вроде бы формально не государственная должность, а фактически — это, конечно, государственная должность, причем важнейшая. А вот дальше начинаются непонятки. Ну, например, Юрий Ковальчук: его слово внутри государства важнее, чем слово министра экономики, или нет? А Борис Ротенберг: его слово важнее, чем слово замминистра или зампредседателя государственного банка? А Тимченко: его-то слово уж наверное важнее всех? Кто это знает? Это на каких-то уникальных аптекарских весах взвешивает лично Путин, который, с одной стороны, формальный глава государства, с другой стороны, фактический глава государства, с третьей стороны — глава особого объединения, которое называется «Путин и его близкие друзья». «Путин и его семья». «Путин и его круг». В общем, как хотите назовите.
Это что? Уникальная ситуация для России? Нет, традиционная. Потому что так было во времена самодержавия, когда были формальные законы, были формальные бюрократы — министры, Сенат, департаменты и так далее, — и был государь-император. Он никому не подчинялся и принимал решения из только ему известных соображений. И вот, допустим, в 1910-м, что ли, году император взял и стал раздавать казенные нефтяные земли в Баку совершенно непонятным людям — просто своим знакомым. Они были придворные, вот как сейчас: Тимченко — обер-гофмейстер, Ротенберг — обер-шталмейстер, Ковальчук — обер-церемониймейстер, в княжеских и графских титулах.
Ну вот, государь-император Николай Александрович стал раздавать нефтеносные земли шталмейстерам и гофмейстерам. Это вызвало скандал, потому что тогда — в отличие от сегодняшнего дня — в России была все-таки Дума, были все-таки какие-то независимые газеты. А министр финансов — фамилия его была, кстати, Темерязев — когда его вызвали на заседание Государственного совета и спросили, как же этот так получилось, он ответил: никто не вправе отбирать у государя-императора его высшее право — утешать несчастных. И все газеты написали, что самые несчастные люди в России — это гофмейстеры и шталмейстеры, и государь-император их утешает как умеет.
Такой была царская традиция. Такой же точно была и советская традиция, причем в Советском Союзе это беззаконие было, можно сказать, узаконено. Каким образом? Таким образом, что внутри советского государства, которое включало Верховный совет, правительство, комитеты и так далее, существовала и другая организация, которая никаким советским законам вообще не подчинялась, а именно — Коммунистическая партия. Что могла Коммунистическая партия? А черт его знает. Ни в каком советском законе не было написано: секретарь обкома имеет право командовать председателем горисполкома или не имеет? Мы все знаем, что очень даже имеет. А вот секретарь парткома не имеет права командовать директором завода или директором института.
По этому поводу Ельцин, между прочим, интересно написал в своих мемуарах, что, когда он был первым секретарем Свердловского обкома, к ним приехал зампредседателя КГБ СССР генерал-полковник Пирожков. На беседе Ельцина и этого генерал-полковника был начальник Свердловского управления КГБ, который сказал, что управление КГБ работает в тесном контакте с обкомом. И этот Пирожков сказал: «Товарищ генерал, встать!» Тот начальник Свердловского управления встал. «Смир-но!» Встал по стойке «смирно». Пирожков ему сказал: «Управление КГБ не работает в контакте с обкомом, а подчиняется решениям обкома, товарищ генерал. Вам понятно?» Тот сказал: «Так точно!». «Сядьте.»
Так это было или Ельцин наврал — я не знаю. И далеко не всегда КГБ подчинялся обкомам. В тридцатые годы обкомы подчинялись КГБ, а в семидесятые годы КГБ работало в контакте с обкомами. И, например, в законе о КГБ СССР было написано, что КГБ — это орган партии. А что это значит? А ничего не значит: что хотим, то и делаем.
Это традиция русского, советского, российского государственного аппарата — когда внутри государственного аппарата существует специально организованный хаос. Никто не знал: секретарь ЦК КПСС Кириленко может приказать председателю Госплана или нет? А министру обороны он имеет право приказывать или нет? Секретарь ЦК КПСС Суслов главнее, чем председатель Госплана или нет? Заведующий отделом тяжелой промышленности ЦК КПСС главнее, чем министр транспортного машиностроения или нет? И так далее.
NA: В таком случае каково место Путина в этой вечно смещающейся, непостоянной и нерегламентированной по факту структуре российской власти? Кто он — главный идеологический символ системы, харизматический или все-таки рациональный правитель, если применять классификацию Макса Вебера?
Л.Р.: Путин является инерционным правителем. У Путина есть некоторая харизма, которую он тщательно — я бы сказал, судорожно — поддерживает. При всей ее очевидной комичности, когда 65-летний мужчина зачем-то все время обнажает свой торс — далеко не богатырский, надо сказать. И показывать то, как он ловит волшебных щук, то, как он достает какие-то волшебные амфоры — это очень комично, но смеха не вызывает. Брежнев вызывал смех, хотя, в сущности, ничего смешного в нем не было. У него был дефект речи, но это не повод для смеха. Физическая фигура его была не хуже, а лучше, чем у Путина — примерно тех же габаритов, но ростом повыше и толще, в общем, примерно такой же. Он был смешной. Путин — не смешной. Никто не смеется. Его враги очень натужно пытаются смеяться, но тоже не получается. Не смешной. И не страшный, кстати. Панического страха, который вызывала фигура Сталина, нет в Путине. Значит, у него есть некоторая харизма, несомненно. Отчасти — харизматический. Отчасти — рациональный. Потому что многие решения Путина выглядят, по крайней мере, достаточно рационально.
Но главное — это, конечно, не харизма и не рациональность. Главное — это то, что Путин — инерционный лидер. Инерция — это главное, что держит всю современную Россию. Потому что, если вы будете спрашивать кого-то, почему вы голосуете за Путина — а вне всякого сомнения, без всякой пропаганды 70-80 процентов населения безусловно проголосуют за Путина, совершенно честно, при точнейшем подсчете голосов — то большинство вам ответит: потому что больше никого нет. Потому что за кого-то голосовать надо. Потому что — пусть сохраняется то, что есть. Потому что самое главное — это стабильность. Это не просто идеологическая накачка. Не просто идеологические глюки, не опиум народа, который закачивается через останкинскую иглу. Это глубокое внутреннее убеждение людей. Мы не хотим перемен. Перемены (в этом их отчасти убедила пропаганда, отчасти — личный опыт) ассоциируются с резким обнищанием, большими проблемами, бандитизмом на улицах и так далее. Значит, главное — это инерция. Путин — это живое доказательство блаженной неподвижности. С одной стороны, поговоришь с людьми — они хотят чтобы что-то изменилось. С другой стороны — только бы не менялось, только б не было войны. На этом и держится вся путинская система — система неподвижности, система неизменности, система инерции. Это вечная русская традиция.
Вспомните таких политиков, как, например, Победоносцев: обер-прокурор Синода. Это формально, а фактически — наиболее влиятельный идеолог при Александре Третьем, при Николае Втором. Чего он хотел? Чтобы ничего не менялось. Чехов описал Победоносцева в карикатурном виде в рассказе «Человек в футляре»: это человек, который стремится только к одному — как бы ничего не вышло, как бы чего не изменилось. Суслов — это тот же самый Победоносцев: только бы оставалось как есть, не надо ничего трогать, тронешь — посыпется, держится на честном слове. Конечно, если бы Суслову или Победоносцеву кто-то сказал: «А разденьтесь-ка до пояса и в голом виде попляшите», или «В голом виде покатайтесь на лошади», или «Поныряйте за амфорами» — они бы умерли сразу. Одна эта мысль привела бы их к инсульту — и конец.
Путин — эстетически абсолютно противоположный образ: мачо, спортивно-роскошный альфа-самец, секс-символ, брутальный. То есть максимальная противоположность неподвижным, замкнутым, занафталиненным чиновникам. А по сути — по политической сути, по идеологической сути — ровно то же самое: все его бурление, вся его внешняя агрессия, вся его брутальность, если отскрести вот эту голливудскую глянцевую шелуху, то оказывается вот это самое — неподвижность, инерционность.
NA: Раз уж Вы заговорили о страхах россиян — сказав, что Путин не страшен — не могу не задать вопрос: чего боятся современные россияне?
Л.Р.: Для подавляющего большинства жителей России нет страшных фигур. Вот в тридцатые годы люди Сталина — боялись. Они, может, и не отдавали себе в этом отчета. Искренне верили, что ловят троцкистов и шпионов, но при этом они ужасно боялись: говорили шепотом, больше трех не собирались. Страшно боялись. Хотя, еще раз повторяю, многие говорили: «Уж мне-то что бояться»!
При поздней советской власти — в семидесятых, восьмидесятых — я особо страха в людях не чувствовал. Никого они особо не боялись. Ну, выдумали себе — и им накачивали — миф о вездесущем, вездеглядном, всепроникающем КГБ. И многие — да, побаивались КГБ, хотя особого страха не было. С удовольствием рассказывали анекдоты.
Сейчас — а что им бояться? Путина они точно не боятся. Боятся ли они ФСБ? Я не думаю. Они не воспринимают его как какую-то враждебную силу. Милиции — да, боятся. В народе существует такое убеждение: попадешь в ментовку — ноги-руки переломают. А так — нет отдельного человека или государственного органа, которого так уж все смертельно боятся.
А по мелочи боятся всего. Боятся брать кредит, потому что говорят, что коллекторы — это такие бандиты, которые выбивают эти кредиты. Боятся брать в долг. Да, сейчас не как в девяностые годы, когда пришлют к тебе «пацанов» разбираться — и тем не менее. Боятся конфликтов, потому что непонятно, с кем ты конфликтуешь и кто он. Боятся чеченцев. Боятся кавказцев. В больницу попасть боятся, потому что есть такая точка зрения, что врачи — неграмотные, купили диплом за деньги и изуродуют. Или специально будут уродовать, давая лекарства, которые тебе не нужны — только бы деньги из тебя выкачать.
Поэтому люди по отдельности боятся массы разных вещей, этнических групп. Но сказать, что какой-то жуткий страх перед государством — я его не наблюдаю. Потому что нет конфликта как такового с государством: девяноста процентов населения в голову не приходит конфликтовать с государством, потому что они абсолютно уверены, что это бессмысленно. Например, маленькие пенсии — еле-еле хватает на жизнь. И чего? И куда я пойду? Вот я пришел в сберкассу: с кем я буду конфликтовать? В сберкассе мне платят пенсию. На кого я наброшусь? На автомат, который мне эти деньги выдает? Или на мальчиков и девочек, которые за кассой сидят? Давайте, пенсионеры, соберемся все вместе, выработаем требования. Но где мы соберемся? Куда я пойду? Партии — нет. Профсоюзов — нет. Честных организаций — нет. Так называемые оппозиционеры заняты борьбой за право Навального выдвигаться на выборах, охотно обсуждают ту повестку дня, которую обсуждает телевизор: Крым, Донбасс, вынос Ленина из мавзолея и тому подобные животрепещущие вопросы. А о моей пенсии они вообще не говорят: она им вообще не интересна. Они мне долго будут рассказывать, какая сволочь Ротенберг с намеком на его еврейскую фамилию, или какая сволочь Ковальчук без намека на его украинскую фамилию. А мне от этого — ни тепло, ни холодно. Куда мне идти? Куда мне, так сказать, свою боль принести? Поэтому люди и не бунтуют против государства: против чего бунтовать-то? Кроме того, у огромного большинства людей глубочайшее убеждение, что от перемен будет только хуже.
Поэтому у них желания конфликтовать с государством — нет. Конечно, не нравится, что, допустим, в школе ввели ЕГЭ. Плюс к ЕГЭ еще давят этим «законом божьим» или, там, «законом путинским» — надо какие-то чуть ли ни линейки в честь Путина устраивать. Многим не нравится. Но что делать! Собраться родителям и качать права — глупо: это приказ Минобразования. Государство воспринимается как внешняя сила, против которого идти — как против всемирного притяжения: бунтуй не бунтуй — яблоки все равно падают от яблони на землю, а не летят от земли на яблоню. Соответственно, если ты не бунтуешь — у тебя и страха нет.
Те немногие, которые действительно хотят бунтовать — ходить на митинги, шуметь-кричать — ну, естественно, они боятся и преодолевают свой страх. Конечно у них есть страх: они боятся, что могут свинтить. Если студент — могут отчислить. Будешь особенно выступать — менты могут отоварить палочкой по голове. Это все понятно. Но в целом у людей политического страха — страха перед государственной полицией — нет, поскольку нет предмета конфликта. А вот с тем, с кем может быть конфликт — будь-то чеченцы, менты, врачи, коллекторы, соседи по дому — да, там реальный страх вполне возможен.
