Тема «Волыни» превращается в инструмент сближения Польши с Россией, пишет в Фейсбуке украинский историк, директор Украинского института национальной памяти.
Более полувека главным историческим символом для поляков была Катынь. Коварный расстрел чекистами пленных офицеров, военной элиты польского государства был под строгим табу коммунистического режима. Однако о нем втайне рассказывали в семьях, писали в подпольном самиздате. Поэтому «Катынь» стала одной из опор антикоммунистических, или даже шире, антитоталитарных, настроений в ПРЛ (польск. Polska Rzeczpospolita Ludowa).
Борьба за открытие правды о «Катыни» была нераздельным элементом борьбы за другую, демократическую, свободную от коммунистического диктата Польшу. «Катынь» напоминала об извечном коварстве России, которая даже после падения коммунизма скрывает правду о трагедии 1940 года.
Казалось, после связанной с «Катынью» Смоленской трагедии 2010 года она станет еще более мощным символом, который будет соединять прошлое и современность. Но на тот момент «Катынь» уже активно вытеснялась из общественного сознания другой исторической темой – «Волынь».
События польско-украинского конфликта в годы Второй мировой войны (сведены к простой формуле «Волынь-43») стали главной темой сначала исторической публицистики, а затем – исторической политики. Именно их освещению отводились передовицы газет, репортажи на ТВ и фильмы. Уже первые появления новой темы в публичном пространстве указали на разницу с предыдущей. Главным врагом поляков здесь становились не советы /коммунисты/ Россия, а украинские националисты, а затем просто украинцы. Главной потерей, по которой тосковали, были не люди (имена, которых так бережно устанавливали в случае Катыни), а территории (так легко разбрасываются цифрами убитых от 100 до 500 тыс., поэтому часто на памятниках не имена людей, а названия населенных пунктов).
«Катынь» была отважным вызовом сильной советской или потом российской власти. «Волынь» является попыткой больно ударить слабого соседа, который воюет с тем, кто еще недавно считался главным врагом Польши. «Катынь» пробуждала стремление к свободе, «Волынь» – ксенофобские настроения.
Самое поразительное различие между символами «Катынь» и «Волынь» (в их этике и эстетике) демонстрируют одноименные фильмы Вайды и Смажовского. Первый – трагический, но светлый и жизнеутверждающий, показывает негодяев, но и героев. Второй – мрачный, депрессивный, злой и полон ненавистью.
«Волынь» вытесняет из памяти польского общества «Катынь», подается самым страшным преступлением против поляков именно тогда, когда в России вновь не только отрицают расстрел польских офицеров, когда реабилитируют и реанимируют коммунистический режим в целом. Когда эта реабилитацию становится идеологической платформой для новой российской агрессии против соседнего государства. Тема «Волыни» превращается в инструмент сближения Польши с Россией.
Риторика, которая начинается с осуждения украинского национализма и переходит в осуждение борьбы украинцев за свободу, начинает звучать в унисон на восток и на запад от Украины. Нынешние издания и заявления об УПА в Польше напоминают то, что говорилось и писалось на эту тему в ПРЛ, и то, что говорит и пишет Россия. В конце концов оба соседа Украины с одинаковой настойчивостью требуют от украинцев пересмотреть их историю: тот самый период и в том же направлении. А память о «Катыни», которая была предохранителем от смертельных для Польши грез об общей границе с Россией, выветривается.
