Потому что главным политическим предпочтением в настоящий момент оказывается тот, кто отвечает на вызовы, описываемые телевизором, пишет в Фейсбуке блогер, художник и писатель Игорь Поночевный.
Почему они любят Ивана Грозного, Сталина и одновременно Николая Второго? Для ответа на такой вопрос нужно подумать, почему в этом перечне в меньшей степени можно увидать, например, Ленина? Потому, что главным политическим предпочтением в настоящий момент оказывается такое, которое отвечает на вызовы, описываемые телевизором.
Поскольку телевизор задает главный философский дискурс, рисуя нужные тени на сводах платоновой пещеры, вгоняя общество в маниакально-депрессивное противоречие, где депрессивной фазой выступает постулат: «мы со всех сторон окружены врагами», а маниакальной — «нет никого сильнее нас на суше и на море!», то и спасителем их в этой нелегкой ситуации оказывает такой Моисей, который выведет их из этого параноидального ада, вернув обратно в золотой век славного прошлого.
В этом мифологизированном прошлом, составленном из советских эрзац-учебников и патриотических фильмов, единственным спасителем от внешних и внутренних угроз (немецких рыцарей и алчных бояр, вредителей-троцкистов и Гитлера, олигархов-масонов и НАТО) оказывается тиран, который силой своей тирании удерживает империю от развала.
Такой управленец символизирует собой не столько тягу к сильной руке, как уверяют, сколько главный запрос испуганного вечным изменением большинства: оставить все как есть, перестать времени двигаться вперед и вернуть again то, что воспринимается, как great.
В этом смысле Ленин не подпадает под запрошенный шаблон, потому что разрушал империю, вместо того, чтобы ее укреплять и собирать, и в этом смысле нет большего анти-ленинца, чем традиционалист Зюганов. И тот мифический Ленин, вычеканенный в одном ряду с профилем Сталина на советских передовицах, полностью противоположен по своей сути истинному сталинскому антиподу. Именно за это он ненавистен последовательным русским консерваторам, которые винят его и Троцкого в гибели страны, а не за его большевизм.
Посколько great у русского народа никогда и не было, по большому счету, то в череде тех great, за которые они могут ухватиться в прошлом — это победы имперского величия, вне зависимости от цены, какая была за это уплачена: казанские и астраханские ханства — как реванш за иго, 1913 год — как символ предреволюционного изобилия и победа в ВОВ.
Но поскольку человеческая культура к настоящему времени уже определилась насчет того, что отрубание голов и посажение на кол, многомиллионные жертвы лесоповалов — не лучшие методы управления государством, то на смену грозненско-сталинским способам эффективного менеджмента должны прийти такие, какие принимаются обществом и совпадают в какой-то мере с манерой управления нынешнего руководства.
В этом смысле great нужно понимать уже более либерально, не как достижения страны, а как благо сытого народа, лишенного пока, быть может, конституции, но зато уже освобожденного от крепости, накормленного и довольного. В этом смысле благо 1913 года становится актуальнее военной истерии, потому что в условиях победной паранойи можно существовать какое-то ограниченное время.
Потому Николай Второй и должен стать тем маркером, на который постепенно берется политическое равнение и, конечно, идеологически ошибочным становится фильм, который этот образ может разрушить.
