Деятельность Владимира Путина в марте, согласно опросам Левада-центра, одобряли 82 процента граждан России – на 6 процентов меньше, чем в октябре прошлого года.
Но даже так этот рейтинг очень высок для президента страны, находящейся в затяжном экономическом кризисе.
Дэниэл Тризман, профессор политологии в Калифорнийском университете и автор книги “Возвращение. Путешествие России от Горбачева до Медведева”, в своей работе 2010 года “Президентская популярность в гибридных режимах” продемонстрировал корреляцию между популярностью российских лидеров постсоветского времени и экономическим положением граждан.
Последние годы могут заставить усомниться в этой модели – Россия испытывала системные экономические проблемы и до событий 2014 года, а последнее время страна переживает полномасштабный экономический кризис. При этом “89.9 процента Путина” вошли в легенду. Означает ли это, что Владимир Путин изобрел нечто, что опровергает модель Тризмана?
Он не изобрел нового, говорит Дэниэл Тризман, но здесь есть влияние многих факторов:
– Всегда были два основных фактора, которые влияли на рейтинги президента. Это, во-первых, экономика, во-вторых, войны и порожденная ими мобилизация общества. Это было ясно в 1999 году, это было ясно во время чеченской войны. Но что отличает ситуацию сейчас – то, что эффект Крыма и Украины намного длиннее, чем я и многие эксперты предполагали.
– Означает ли это, что с помощью того, что вы назвали войной, мобилизацией, Владимир Путин в состоянии нейтрализовать проблемы, связанные с экономикой, в долгосрочной перспективе?
– Никто не знает. Я очень хотел бы знать ответ на этот вопрос. Я бы выразил сомнение. Такую постоянную мобилизацию очень трудно поддерживать. И нет таких исследований, которые бы сказали, что этот эффект будет точно длиться, скажем, три года и шесть месяцев. Кажется, что-то происходит, ситуация постепенно меняется. Рейтинги Владимира Владимировича остались на уровнях за 80 процентов, но число тех, кто считает, что страна движется в правильном направлении, уменьшается, довольно сильно.
– То есть в целом мы не можем быть уверены, что эта модель точно работает? Или вы уверены, что модель, связывающая популярность лидеров с экономикой, в целом должна работать, но тут какие-то отклонения, связанные с конкретной ситуацией?
– Модель не такая простая. Экономические факторы очень важны, но думаю, есть другие факторы, такие как война, как мобилизация. Можно констатировать, что была корреляция факторов с 2000 года до 2010 год, после этого что-то немного поменялось. До 2011 года даже среди тех, кто думал, что в экономике были какие-то проблемы, 60% все-таки поддерживали Путина, одобряли его действия. В течение 2011 года процент одобряющих Путина среди тех, кто думал, что в экономике все плохо, резко уменьшился. Получалось, они стали считать, что Путин лично ответственен за ухудшение экономики. Но потом был Крым и в течение двух лет почти никаких корреляций [между экономикой и рейтингом] не было видно. Но в последние 6-10 месяцев корреляция видна, пусть и слабее. Так что модель менялась, но все-таки экономические факторы остались очень важными.
– То есть, последние 6-10 месяцев экономика все-таки оказывает влияние на рейтинги Путина?
– Мне кажется, что изменения рейтинга Путина в течение десяти месяцев коррелируют с изменениями в экономике. Может быть, мы возвращаемся сейчас именно к этому.
– Россияне за 2000-е годы привыкли к тому, что страна процветает и с уровнем жизни все в порядке. Может это иметь отложенный эффект? Скажем, россияне считают, что сейчас все трудности – временные, и их представления об экономике лучше, чем ситуация в экономике на самом деле?
– В принципе, это возможно. Но интересно посмотреть реакцию на глобальный финансовый кризис (2008 года – прим.). В начале кризиса люди верили, что это временно, что виновны в нем не Путин, не российское правительство. Но постепенно, особенно в 2011 году это поменялось. Я думаю, что россияне осознали, что их правительство тоже было ответственно за экономические проблемы в России. Во время Крыма, в начале 2014 года мы видели, что был всплеск экономического оптимизма. Неизвестно почему люди верили, что экономика будет улучшаться, но это не очень долго длилось, несколько месяцев. Я думаю, что сейчас влияние войны на представления об экономике все слабее и слабее.
– Интересно в том примере, который вы привели, что кризис начался в 2008-м, а россияне осознали, что правительство может нести за него ответственность, – в 2011-м, то есть задержка может достигать, скажем, двух лет. В статье “Почему Путин взял Крым. Игрок в Кремле”, которую вы только что опубликовали в Foreign Affairs, вы приходите к выводу, что аннексия Крыма не была заранее спланированной операцией, и представляете Путина не “рациональным имериалистом”, а игроком, принимающим быстрые решения на основе краткосрочных факторов, – как такого игрока, который реагирует на некие вещи, угрозы, которые ему представляются. Сейчас одной из главных проблем Путина становится экономика. Как вы прогнозируете его дальнейшие шаги?
– Конечно, это только спекуляции, я не могу сказать, что у меня есть источники, которые могут это точно объяснить, но моя догадка – что он пока не решил. В принципе он, наверное, хочет провести маленькие реформы, которые не очень болезненны для его режима. Подождать немного, посмотреть, как будет развиваться мировая экономика. Если будет достаточно большой бюджетный дефицит (в России – прим.) в этом году, то резервный фонд уже будет утрачен. Мне кажется, он осознает это. Вполне возможно, что будет еще какая-то новая мобилизация, что они найдут какой-то новый кризис, чтобы мобилизовать население. Но мне кажется, возможно и то, что они попробуют провести какие-то реформы. Значительных реформ не будет до президентских выборов, так как любые реформы рискованны. Но менее значительные реформы могут быть.
– Реформы, даже ограниченные, означают, что благосостояние населения временно ухудшается в расчете на то, что потом оно улучшится. Попытка проводить реформы – это обычно стратегический выбор. С другой стороны, вы говорите о том, что Путин не прибегает к таким стратегическим вещам, а скорее ситуативно реагирует.
– Мне кажется, что реформы были бы наиболее болезненны не для населения, а для элиты. То есть значительная реформа – нужно было бы как-то мириться с Западом и делать то, что Путин сказал, что он не хочет делать. Это значит показаться слабым. Это рискованно в том смысле, что подает сигнал элите, что режим не очень сильный. И второе: реформы могут иметь не очень приятные последствия для элиты, если они означают серьезную борьбу с коррупцией, настоящие перемены в государстве. Мне кажется, Путин и окружение не очень боятся сделать больно населению, хотя знают, что уже нужно сокращать расходы бюджета. Но самый опасный момент – это либо показаться слабым, либо создать проблемы для своей опоры в элите.
– В вашей статье есть рассуждение о том, что Путин, когда отдал указание российским войскам начать действовать в Крыму, оказался заложником этого решения, потому что у него не было возможности отступить и не показаться при этом слабым. Как вы сказали сейчас, он не хочет казаться слабым, потому что это несет опасность его режиму. Если он боится реформ, – это не подталкивает его к каким-то другим вариантам более жестких действий, более неожиданных?
– Возможно. Но все-таки есть опасность, что эти сильные ходы дальше не будут так эффективно работать. Это тоже опасно. Нет легких альтернатив у него, все пути немного рискованны.
