По Европе бродит призрак контрреволюции. Общий мотив одинаков – евроскептицизм, ломка статус-кво и прочее стремление разбежаться по отдельным национальным квартирам. Еще недавно главным возмутителем европейского спокойствия нам казался греческий премьер Алексис Ципрас, но теперь на фоне своих коллег он кажется милым, теплым и ламповым.
Причем это явление не заперто в рамках континента. Этот тренд наследуют США и Дональд Трамп, Великобритания и Brexit. А Россия и вовсе оседлала эту идеологию еще десять лет назад, а потому сегодня радостно рукоплещет новой волне европейской усталости от перемен. И на этом общем фоне рельефно выделяется лишь одна страна – Украина. Та самая, которая и рада была бы сбежать в собственный придуманный «золотой век», но в том и штука, что сбегать ей некуда.
«Нет у революции конца»
Историк Павел Пучков пишет, что изначально повестка любых революций сводилась к двум пунктам: преобразовательский потенциал и апелляция к будущему. Но во второй половине ХХ века определение устарело: новые революции стали скорее контрреволюциями. Их образ будущего отсылал к прошлому. Предлагалось не столько двигаться вперед, сколько возвращаться назад – в некий идеальный «золотой век».
Сам Пучков связывает это с тем, что в конце ХХ века будущее стало слишком непредсказуемым, чтобы его моделировать. Условное “завтра” перестало быть понятным и люди стали подменять будущее – прошлым. На смену концепту “сегодня – это несовершенное завтра” начала приходить идея, что “сегодня – это испорченное вчера”. И нет ничего удивительного, что на знаменах нового тренда прописались антидемократизм, антисистемность и консерватизм.
Поставить мир на паузу
Возможно, тренд контрреволюций рождается из страха обывателя перед переменами. Будущее непредсказуемо, изменения стремительны, а новая реальность заставляет человека «бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте». Все, кто пытаются оседлать эту волну настроений, предлагают простые ответы на сложные вопросы. Все это можно умножить на антиистеблишментовые настроения, критика которых объединяет триумфаторов новой электоральной волны. В этом смысле Дональд Трамп мало чем отличается от Марин Ле Пен, а Виктор Орбан – от Роберта Фицо. В каждом конкретном случае предлагается вернуть страну ее гражданам, защитить национального производителя от мирового рынка, отказаться от глобального в пользу локального.
Уже не раз звучало – мир меняется быстрее, чем люди. Весь двадцатый век был эпохой борьбы левых либералов со старыми элитами. Первые хотели будущего, вторые мечтали о консервации. Традицию выдавливали на периферию повестки лозунгами о мире равных возможностей и позитивной дискриминацией. 1968-й год победил.
А затем оказалось, что весь этот «повзрослевший вудсток» сам стал истеблишментом. Он сам стал новой нормой, а в роли «возмутителей» и «бунтарей» оказались все те, кто несколько десятилетий назад был трендмейкером.
Игроки поменялись ролями. И вот уже консерваторы объявляют себя новым меньшинством, противостоящим засилью рафинированного большинства. Неполиткорректность оказывается в тренде ровно по той же причине, по которой несколько десятилетий назад в тренде оказалась ее противоположность. Потому что это битва между “нормой” и “новым”. И если в роли “нового” оказывается “старое” – что в этом неожиданного?
Оптимисты поневоле
И в этой новой реальности Россия оказывается в роли трендмейкера. Потому что Владимир Путин сделал консервативный разворот своим программным тезисом еще десять лет назад, когда Европа даже не догадывалась о собственном политическом будущем. C той самой поры Кремль объявляет своим союзником любого европейского политика, который готов выступать с антибрюссельскими лозунгами.
Но в этом поиске союзников Кремль упускает важную деталь: для многих евроскептиков дружба с Москвой – лишь производная от их публичной повестки. Она ситуативна и призвана выполнять роль публичного маркера: коль наши политические оппоненты Россию осуждают, то мы поступим наоборот. Но после победы на выборах очередного европейского «консерватора» Крым и Донбасс совершенно необязательно останутся в его политическом кругозоре. Просто потому, что он принадлежит своей повестке и своим интересам. И то, что Москва рассматривает как практическую цель – для него вполне логично является лишь риторическим средством.
А вот сама Украина в этом вопросе полностью выпадает из нового тренда. В отличие от своих соседей с запада и востока она попросту не имеет образа прошлого, о возвращении в который можно было бы рассуждать. В отличие от Варшавы, Будапешта, Братиславы, Парижа или Москвы у нее попросту нет за плечами некоего “золотого века”, о котором она могла бы ностальгировать.
Все ее историческое прошлое – это существование в составе других империй. Короткие периоды независимости в начале ХХ века слишком уж краткосрочны и трагичны, чтобы к ним апеллировать. А освободительные войны времен Богдана Хмельницкого происходили в чересчур отдаленном историческом прошлом. Его инаковость очевидна: на него можно опереться лишь на уровне риторического мифа, но уж точно не на уровне рецептов для госстроительства.
Единственный период в истории, к которому Украина могла бы апеллировать – советский. Но вторжение Москвы дискредитировало эту повестку. Кремль водрузил просоветскую этику и эстетику на свои знамена, а потому они стали невозможны для Украины.
В этих условиях Украина обречена верить в единую Европу – порой даже больше, чем Европа верит в саму себя. Она обречена идти вперед даже тогда, когда ее соседи по ЕС готовы сделать несколько шагов назад. Кто-то скажет, что это еврооптимизм поневоле – пускай. Но от этого он не перестает быть еврооптимизмом.
