До самого рассвета в городе изредка постреливали, а под утро вдали что-то взорвалось. Хотя с началом "мирного процесса" стрельба слышна почти каждую ночь.
Перед самым шаббатом пришло сообщение: по имеющимся разведданным, ХАМАС готовит в субботу теракт — замаскированный под еврея смертник должен взорвать себя у Гробницы Праотцов, в связи с чем армия просит выделить несколько добровольцев из ишува еврейского Хеврона для усиления армейских постов вооружёнными местными жителями, которым легче распознать террориста.
Армия встречает привычным бардаком: когда я прибываю к указанному командованием махсому для мужественного отражения вражеских атак, выясняется, что дежурный магавник про меня и слыхом не слыхивал, да и смены ещё не было. Минут через десять появляется наш кабат— оказывается, что мне надо стоять на другом махсоме… Ничего страшного, конечно. Тот, кого я должен был сменить, всего-то отдежурил лишних десять минут — к началу вечерней молитвы ещё успеет.
Широкие ступени, ведущие на площадь перед Ма’арат-ха-Махпелой — Гробницей Праотцов, перегорожены специальными пластмассовыми блоками, оставлен лишь узкий проход в середине. Моя задача — фейс-контроль всех подходящих к объекту. По идее, я должен первым выявить замаскированного террориста и либо не дать ему взорваться вообще (программа-максимум), либо сделать так, чтобы он разнёс себя на клочки подальше от людей (программа-минимум).
Напарником оказывается старый знакомый — парнишка из России по имени Сергей. Мы с ним познакомились на каком-то из прошлых терактов, потом он куда-то исчез (оказалось, обучался на двухмесячных курсах ховшим). Сергей живет в стране уже два года — приехал один, специально, чтобы служить в армии. На мое: “Как дела?” — досадливо машет рукой: и не спрашивай, мол. Офицеры, пожаловался, в хевронском МАГАВе подобрались такие, что хоть волком вой, куда б от них смыться. Сергей рассказывает, что он, как солдат, у которого нет в стране родителей, имеет особый статус “солдата-одиночки”. Кроме компенсации за снимаемую квартиру, ему положены всякие мелкие льготы — больше увольнительных и тому подобное. А поди-ка, добейся, чтобы эти увольнительные не зажимали! То не в 11 утра отпустят, как полагается, а как всех — после обеда, причём не на три дня, а на два — “нет людей, сам понимаешь”…
Как-то, рассказывает, отпустили аж к вечеру, опять же на два дня, а до дома шесть часов добираться. “Я офицеру и говорю: у меня из Тель-Авива последний автобус в девять, я не успею. Отпусти как положено! — а он опять за своё: нет людей, да нет людей… Назавтра звонок с базы: срочно явиться в часть. Примчался. Оказывается, учебная тревога, проверка мобилизационной способности — в общем, молодец, свободен, езжай назад. Вот такие два дня — а мне ж ещё и вещички простирнуть надо!.. Короче говоря, плюнул я на всё — и остался, как мне и полагается, на три дня. Так, поверишь ли, домой ко мне явился лично комвзвода и, долго не рассусоливая, повёз меня прямо к ротному. Ну, я им обоим и высказал всё, что думаю… Ничего, обошлось без судов и прочего. Теперь хоть отпускают, как положено”.
К нам подходит врач части, непосредственный начальник Сергея — тоже “русский”, состоит на кадровой службе, не милуимник. Мой напарник немедленно переключается на медицинские темы. Вот, говорит, что ещё плохо, не любят у нас по болезни отпускать. Я солдату как фельдшер выписываю освобождение, а мне говорят: нечего его освобождать, бронежилет с автоматом потаскает — и всё как рукой снимет… Тут Сергей, уперев руки в бока, поворачивается к командиру и приступает к долгим препирательствам относительно какого-то магавника, с утра страдающего поносом, которого командир части, вошедший в преступный сговор с врачом, не хочет отпускать в санчасть вопреки выписанному чутким Сергеем направлению. Офицер вяло оправдывается:
— Пойми ты, дурья башка, у меня теракт на носу, а ты предлагаешь везти его в медпункт, да ещё тебя с ним послать. Вот дадут отбой — тогда бери машину и вези куда хочешь.
— Почему это я с ним после отбоя ехать должен? — настораживается Сергей. — Там свои ховшим есть!
— Нет уж, дорогой мой, отвезёшь, — ухмыляется врач, и доверительно поясняет мне: — У этих израильтян с патриотизмом вообще плохо. Все права норовят качать: то им положено, это им подай, освобождение им по болезни выпиши. Чуть в носу засвербило — уже тяжко болен! А кто воевать-то будет? Людей-то свободных нет!.. В армии всё только на “русских” и держится. “Русские” лишнего никогда не требуют.
Сергей тему охотно поддерживает: да, мол, израильтянину поди-ка не дай того, что положено, сразу шуметь примется, а “русские” — те в таких случаях молчат; мы ж понимаем, что людей свободных нет… Оба с энтузиазмом припоминают истории, в которых израильская армия выезжала исключительно на “русских” многострадальных плечах.
Неожиданно офицер начинает пристально всматриваться в крыши стоящих в нашем тылу домов: “Погоди-ка, там же должны были выставить снайперов, а что-то и не видно никого! Может, забыли? Надо бы кому-то сходить да разузнать, в чём дело”.
Я быстренько соображаю, куда ветер дует, и откуда-то из глубин моей памяти всплывает главная солдатская мудрость: “солдат спит — служба идёт”, — и твёрдо заявляю, что никуда идти не намерен, да и Сергею это не надо. Наше дело — смотреть вперёд, чтобы террорист-смертник не прошёл, куда ему проходить не положено, а что делается сзади — это уж не наша забота. Вот офицер пусть и идет. И вообще — снайперов на боевой позиции не должно быть видно, так что всё в порядке.
Впрочем, бежать выяснять причину невидимости снайперов врач почему-то не спешит. Только вздыхает ворчливо: “Эх, никогда нельзя быть уверенным, что эти “изеры” сделают все путём”.
…Этой ночью террорист так и не пришёл. До самого рассвета в городе изредка постреливали, а под утро вдали что-то взорвалось. Хотя с началом “мирного процесса” стрельба слышна почти каждую ночь.
