Некоторые думают, что Запад имеет дело с проблемой России (фашистское государство, признанное 27.01.15 Верховной Радой страной-агрессором), а не проблемой Путина. Правда в том, что, похоже, он имеет дело с обеими.
Об этом пишет сотрудник дипломатической службы США в отставке Кирк Беннет в большой статье для американского издания The American Interest, сообщает “Экономика от Пророка”.
В исследованиях России периода после холодной войны кремлинологию вытесняет путинология, которую по-разному называют то незаменимым инструментом, то иронично отождествляют с убогой лженаукой. Чрезмерное внимание, уделяемое персоне Владимира Путина, отчасти неуместно, но в большей степени оправдано.
С одной стороны, как справедливо заметил Томас Грэм, проблема, с которой имеет дело Запад, заключается не в Путине, но в самой России. Путин популярен в своей стране не потому, что занимается промыванием мозгов собственных граждан, но потому, что его риторика об униженной, но возрождающейся России — великой, пользующейся уважением и несломленной — находит отклик у русских людей. Путин отражает дух времени современной России, и если бы в 1990-е годы в Петербурге его случайно сбил троллейбус, кто бы вместо него ни занял пост второго по счету президента Российской Федерации, у того человека, без сомнения, было бы довольно схожее видение мира, равно как и повестка дня.
С другой стороны, в современной России есть один единственный человек, который возвышается над всеми остальными, личность, чьи воззрения в такой степени влияют на политику, что отдельно взятый высокопоставленный российский чиновник мог бы, безо всякого повода к насмешке, отождествить Россию с Путиным, а Путина с Россией. И речь идет не о легендарном «собирательном Путине», состоящем из должностных лиц высшего ранга, олигархов и чиновников, но о едином теле, разуме и субъекте. Большинство россиян вполне могут верить, что Крым у них украли или даже что Украина представляет собой искусственное образование. Тем не менее решение присоединить Крым и запустить проект «Новороссия» принял один человек, Владимир Путин, и другой на его месте — даже разделяя то же мнение и ту же позицию — возможно, решил бы иначе.
Подобная «вертикаль власти» с Путиным на вершине имеет ряд неоспоримых преимуществ. Она позволяет Кремлю свободно принимать мгновенные решения и смело претворять идеи в жизнь без назойливой критики и сомнений непокорного законодательства, независимых судов или скептически настроенных оппозиционных партий. Нет нужды тратить время на кропотливое выстраивание консенсуса между участниками политического процесса, когда есть только одно действующее лицо, чье мнение значимо. Скорость и тактический блеск крымской операции или военного вмешательства в Сирии, вызывающие у широкого круга наблюдателей благоговейный страх и восхищение (нередко с примесью недовольства и зависти), было бы невозможно представить себе в какой-то из западных стран.
Однако всемогущество не есть всеведение, и устранение остальных центров силы или власти в России означает, что в окружении императора больше нет никого, кто бы мог сказать ему, что на нем нет одежды — или даже предположить, что, возможно, он в некоторой степени голый. Пока еще никто не ставит под сомнение непогрешимость Путина даже в отношении его политических решений, не говоря уже о каком-то непререкаемом доктринальном смысле. Он и многие другие русские могут до последнего своего вздоха верить, что Украина — государство-Франкенштейн, сшитое из разрозненных, несогласованных кусков, многие из которых взяты у России, и что украинцы те же русские, которые либо этого не сознают, либо слишком упрямятся признать. Тем не менее десятки миллионов украинцев осмеливаются с этим не согласиться, и любая политика России, которая не способна учесть этот неопровержимый факт, обречена на разочарование и неудачи. Целенаправленное твердое руководство ни в коей мере не смягчит фиаско, к которому приведет неверный политический курс. Скорее наоборот — естественная в этой ситуации склонность автократа удвоить ставки и отстаивать взятый курс, вероятнее всего, только продлит агонию.
Еще один проблемный аспект феномена лидерства Путина, отмечаемый больше российскими, чем иностранными наблюдателями, заключается в опустошении российского государства. Люди привыкли ассоциировать Россию с сильным государством, и в те дни, когда его обязанности в значительной степени сводились к защите границ, сбору налогов и поддержанию некоторого подобия внутреннего порядка, это восприятие в целом соответствовало действительности.
Между тем перед современным государством встает гораздо больше более сложных задач по контролю экономики, повышению уровня занятости и роста, обеспечению массового образования, а также предоставлению множества других социальных услуг. Мощь страны (не говоря уже о ее благосостоянии) больше не определяется в первую очередь силой ее армии; сегодня необходимо также учитывать изобретательность ее предпринимателей и создание новых технологий, привлекательность ее бизнес-климата и достижения образовательной системы.
Россия имеет могучего самодержца, олигархов мирового класса и гипертрофированную бюрократию. Тем не менее, по современным меркам, это слабое и неэффективное государство. Проиллюстрировать эту точку зрения нам поможет пара сравнений, где будут фигурировать два современных государства, как правило не считающиеся образцами для подражания.
В 2010-2011 годах Бельгия прожила 589 дней без избранного правительства. Хотя этот эпизод вызвал у международных наблюдателей смесь недоумения и веселья, а у бельгийцев, вероятно, некий циничный стоицизм, на самом деле он оказал незначительное воздействие на повседневную жизнь людей. Все службы, начиная с почты и заканчивая вывозом мусора, работали как обычно. Никто не воспользовался междуцарствием, чтобы вторгнуться или даже вмешаться во внутренние дела страны — что, учитывая историю Бельгии, уже не малое утешение.
Бельгийский правительственный автопилот, немыслимый в России, является прямой противоположностью подходу в путинском стиле, когда верховный лидер держит почти все на ручном управлении. Здесь действительно встает вопрос о том, где гражданам живется лучше: в стране с решительным, смелым, практическим руководством или там, где бюрократия способна работать сама по себе. Первый вариант может быть во многих отношениях более захватывающим, но в последнем случае люди с большей вероятностью получат свои пенсии вовремя и в целом проживут более благополучную и достойную жизнь.
В результате крушения польского правительственного самолета под Смоленском 10 апреля 2010 года погибли 96 человек, включая президента Качиньского и высокопоставленных членов правительства, парламента и обороны, страна осталась практически без руководства. Еще до того как Польша успела оправиться от шока, новая группа постоянных или действующих руководителей в соответствии с правилами преемственности плавно, не вызывая возражений, переместилась на вакантные должности. Мы не наблюдали там никаких соперников или претендентов, никаких притязаний на конституционный порядок, никакого военного положения или танков на улицах. Национальная трагедия не превратилась в национальный кризис именно благодаря здоровью и долговечности государственных учреждений, и это тем более примечательно, если учесть, что возраст посткоммунистических институтов Польши едва ли составит одно поколение.
Опять же, трудно представить себе такую же безмятежную, упорядоченную развязку в России. Как показала президентская интерлюдия Медведева, власть в России сосредотачивается в руках одного человека, а не в кабинете, и в обстоятельствах катастрофы нет никаких гарантий, что ее передача совершится мирно и по взаимному согласию.
Коррозионному, опустошающему воздействию единоначалия рискует подвергнуться не одно только российское государство, но и экономика. Как отметил в недавнем эссе об упадке России Владислав Иноземцев, «российская элита фактически владеет страной, но формально не может превратить ее в свою собственность; поэтому ее главная цель состоит в том, чтобы расхищать национальное богатство, а не преумножать его. В такого рода клептократическом обществе любая попытка построить что-то новое представляется контрпродуктивной».
Еще один последний аспект лидерства Путина имеет решающее значение для оценки устойчивости его режима. Люди на Западе иногда спрашивают: «верит ли Москва в собственную пропаганду». В данном случае ответ зависит о того, какая «пропаганда» имеется в виду. Когда Кремль утверждает, что бродячие банды украинских фашистов представляют для русских смертельную угрозу или плетет бесконечную паутину теорий заговора в отношении сбитого малайзийского лайнера MH17, он занимается намеренной дезинформацией: в одном случае создавая предлог для вмешательства, в другом случае уклоняясь от последствий трагической и постыдной ошибки. Эта пропаганда носит чисто практический характер, и если обычные россияне могут принимать ее как факт (что, впрочем, и предполагается), руководство, разумеется, все прекрасно понимает.
Совсем другое дело — официальная российская риторика об упадке и недоброжелательности Запада. Я убежден, что российские лидеры искренне верят, что Запад это изнеженный и праздный ханжа, совсем не чета такой героической и целеустремленной нации, как Россия. Несмотря на материальные преимущества, читаемые в бухгалтерской книге Запада, безусловно, пассионарность русских должна преобладать.
Тем не менее, несмотря на общее впечатление вялого вырождения, в одном Запад демонстрирует исключительную бодрость и не характерное для него стремление к цели. Это воображаемое учреждение, которое русские окрестили «вашингтонским обкомом». Термин обком — советский областной комитет Коммунистической партии — используется здесь, чтобы передать царившие в этом учреждении доктринерство, фанатизм и заговорщицкий дух. Вашингтонский обком представляет собой виртуальный коллектив, состоящий из тех политиков и политических центров, которые работают не смыкая глаз над единственной задачей — не позволить России возвыситься. Пусть солнце садится на Западе, империалисты на последнем издыхании своего умирающего мира угрюмо пытаются предотвратить появление более достойной евразийской цивилизации.
Подобное восприятие Россией Запада есть фильтр, через который Кремль анализирует западные мотивы и действия. Это, если хотите, «пропаганда, которой они верят». Красота ее заключается в способности разъяснять и систематизировать огромный массив разрозненных и иначе не объяснимых явлений как внутри страны, так и за ее пределами. В разных частях постсоветского пространства вспыхнули «цветные революций»? Причина кроется не в местных условиях, но в коварных планах, вынашиваемых Государственным департаментом США. На улицы российских городов вышли демонстранты, чтобы выразить протест против явной фальсификации выборов? Это потому что Хиллари Клинтон дала им команду. К слову, разве не она когда-то упрекнула Москву за попытки воссоздать Советский Союз? Очевидно, что евразийская интеграция пробуксовывает только потому, что Соединенные Штаты оказывают массированное воздействие, чтобы ей помешать. Рухнули цены на углеводороды? Снова по вине американцев с их сланцами.
Что же тогда можно сказать о стабильности путинской России? Можем ли мы взвесить все факторы, проследить траекторию и предсказать исход? Увы, нет, нам не ведомы ни день, ни час. Не существует перечня индикаторов для проверки безопасного прохода через шторм, с одной стороны, или для сигнала надвигающейся катастрофы, с другой. На пути к гибели может не быть точки невозврата. Даже если она есть, вероятно, она не будет четко обозначена как таковая, и ни российские, ни зарубежные наблюдатели не смогут даже опознать ее прохождение. Все это напоминает старую пословицу о распаде Австро-Венгерской империи, где ситуация оценивалась как «безнадежная, но-таки не столь серьезная». Пребывая в нынешнем кризисе примерно год, Путин заявил, что «ситуация сложная, но не критическая». Потаенной угрозой для России является то, что ситуация в некоторых ключевых вопросах действительно может обернуться критической прежде, чем станет осязаемо трудной. Мы могли бы попробовать перенестись в 2024 год и уже с этой выгодной точки взглянуть на случившееся задним числом, тогда Крым, Новороссия и циклическое падение цен на энергоносители могли бы показаться нам одними из многих незначительных бугорков на пути русской славы. Или же в ретроспективе стало бы очевидным, что эти события были торчащими нитями, из-за которых в конечном счете распалась вся ткань.
На данный момент я бы рискнул предположить следующее: хотя коллапс путинского режима в ближайшее время крайне маловероятен, режим сталкивается с трудной дилеммой, которая угрожает его жизнеспособности в среднесрочной перспективе.
Стимулирование экономического роста России путем высвобождения предпринимательского потенциала потребует значительного демонтажа вертикали власти, масштабных мер по децентрализации и распределению власти, а также совместному контролю над экономическими ресурсами. Такой подход позволил бы появиться другим властным центрам и в конечном счете дал возможность исполнительной власти выскользнуть из рук Путина.
Другой сценарий, при котором стимулирования роста идет за счет массированного государственного субсидирования промышленности, не представляет ни одну из этих политических опасностей, однако Россия, вероятно, быстро растранжирит свои ликвидные резервы и сможет продемонстрировать лишь краткий неустойчивый всплеск производства.
И, наконец, Россия может в течение некоторого времени хромать с не реформированной экономикой — но только в том случае, если Кремль будут удовлетворять анемичные темпы роста. Москва может питать иллюзии, что следующий бум цен на сырьевые товары станет повторением темпов роста первых двух сроков Путина, однако двухлетний застой, длившийся с 2012 до середины 2014 года, даже при высоких ценах на нефть, должен умерить этот пыл. Нет, если Кремль опасается политических рисков, связанных с системной реформой — и эти риски являются подлинными — ему придется согласиться на медленное сползание России в рейтинге мировых экономических держав.
Чтобы вывести Россию из текущего кризиса, Кремль выбрал полную мобилизацию государства и общества, чтобы консолидировать людей вокруг поглощения Крыма, продолжать оказывать давление на Киев и выражать несогласие с Западом. Сейчас Россия переживает третий год этой мобилизации, и, как недавно отметил Максим Трудолюбов в контексте военных мер, «у Москвы заканчиваются силы как раз тогда, когда другие начинают реагировать на ее напористое поведение». Россия похожа на спортсмена, который напрягает все силы, в то время как его противник даже не успел вспотеть. Правда, Запад может решить просто не вмешиваться и отступиться даже от действующих ныне скромных санкций. В противном случае, однако, Россия, на последнем дыхании стремящаяся к финишной прямой, может вдруг осознать, что находится только на первом этапе марафона.
К тому же, то, чего можно добиться патриотической мобилизацией населения, имеет свои пределы. Советский Союз не рухнул оттого, что русские люди вели себя недостаточно патриотично или были не способны на самоотречение. Травмированные войной и убежденные в воинственных намерениях Запада, русские были готовы терпеть существенные материальные лишения, если они, по их мнению, таким образом могли сохранить мир. Тем не менее, бесконечные увещевания советского государства не смогли помешать людям тайком прибирать к рукам государственную собственность, создать экономические стимулы для улучшения трудовой дисциплины (не говоря уже об инновациях) или в конечном итоге вдохновить россиян выполнить свой интернациональный долг и поддержать справедливую борьбу афганских рабочих и крестьян против империалистической агрессии. Так же и нынешняя кампания Кремля по патриотической мобилизации не способна остановить хищнический захват олигархами экономической ренты, формировать гибкую предпринимательскую культуру бизнеса или примирить постсоветских соседей, отчуждаемых политикой Москвы. «Работай немного больше, кради немного меньше» – этот лозунг работает до поры до времени.
Проблема заключается не в том, что Путину, отчаянно цепляющемуся за власть, нужно «откупиться» от русского народа высокими темпами роста. Русские люди, которые на своей памяти пережили гораздо большие лишения, вряд ли отвернутся от него из-за одного лишь небольшого экономического спада или даже длительнного периода медленного роста. В любом случае его огромная популярность может получить значительный удар без необходимости ставить его в ситуацию какой-либо реальной политической опасности.
Скорее затруднительное положение Путина состоит в том, что в условиях хронического застоя экономики он не может надеяться на то, чтобы претворить в жизнь образ России как ядра могучей, вновь объединенной Евразии, утверждающей себя в качестве одного из главных действующих лиц в многополярном мире 21-го века. Постсоветских соседей России неуклонно относит в сторону от старой имперской метрополии, и процесс этот только ускоряется по мере того, как иссякают российские ресурсы, необходимые либо для привлечения, либо для удержания или субсидирования (в отношении последнего вполне вероятно, что Москва, что бы это ни предполагало, не столько покупает лояльность своих клиентов, сколько берет ее в аренду). Именно неспособность такого видения российской власти и величия, а не сами по себе посредственные экономические показатели, может подорвать идеологические основы поддержки путинского правления. А самые смелые попытки Кремля обратить вспять центростремительные тенденции в ближнем зарубежье — вторжение в Грузии и на Украине — лишь ускорили их.
Таким образом, все в значительной мере сходится к субъективному фактору: персоне Владимира Владимировича Путина. Единственный судья политики собственной страны — и, возможно, самой ее судьбы — как он примирит несоответствие между амбициями и возможностями? Решит ли он во время нынешнего шторма просто задраить люки, ожидая более благоприятной погоды, чтобы возобновить триумфальное шествие России? Выберет ли он ту или иную программу, чтобы стимулировать российскую экономику, поиграет с какой-нибудь экономической реформой, которая в итоге закончится ничем, или вообще откажется от реформ? Сподвигнет ли его разочарование и нетерпение в связи с медленными и неустойчивыми темпами экономического и геополитического возрождения России на какую-нибудь хитрость? Или, возможно, он сможет дорасти до того, чтобы принять, пусть даже ради самосохранения, скорректированное видение места России в мире, соизмеримое с реальными ресурсами страны и ее подлинной, а не мифической, степенью привлекательности для евразийских соседей?
Сменяя многих из своих старых помощников услужливыми ничтожествами, Путин рискует попасться в эхо-камеру, где он никогда не сможет услышать мысль или мнение, расходящиеся с его собственными. Хотя Путину едва ли свойственно безрассудство, он уже продемонстрировал, что охотно идет на риск. Более того, его восприятие событий и альтернатив для России формируется его воспитанием, обучением и мировоззрением. Отсюда большая вероятность просчета. Со своей вертикалью власти Путин поставил себя в качестве единственной точки сбоя для всей России, в то же время живя, если перефразировать слова Ангелы Меркель, в своем собственном русском мире. Это сочетание явно не благоприятствует долговечности созданной им системы.
