Приход к власти в ключевых странах "сильных лидеров", похожих на российского президента, сулит Москве новые конфликты, а не возможности
В начале мая, по итогам праймериз, Дональд Трамп фактически гарантировал свое выдвижение на пост президента США от республиканцев. Во Франции Марин Ле Пен, судя по всем опросам общественного мнения, выходит во второй тур ближайших президентских выборов. Во многих странах “решительные и бескомпромиссные” политики становятся все большей головной болью для традиционных элит.
Возможно, в Москве не прочь извлечь пользу из этого тренда. Владимиру Путину проще установить хорошие отношения с жесткими лидерами (среди европейцев — например, с Николя Саркози, Сильвио Берлускони или Виктором Орбаном, чем с брюссельскими бюрократами), – пишет Владислав Иноземцев для РБК.ру. – Россия в последние годы всегда поддерживала тех, кто стремился к “независимому курсу” (от Ирана до Венесуэлы) и так или иначе выказывал неприязнь к “американизированному” (как Китай) и “европеизированному” (как Венгрия или Греция) “мирам”. И если раньше против сложившегося порядка выступали отдельные маргиналы, сегодня в нем начинают разочаровываться те, кто недавно вкладывал массу сил в его распространение по миру.
“Путинцы” как политический типаж могут стать заметной когортой политиков ближайшего десятилетия. Конечно, пока все подчеркивают, что успех Трампа скорее открывает путь к президентству для Хиллари Клинтон, но я бы не опережал события: недовольство избирателей прежней партийной политикой очень сильно. Точно так же и в Европе: антииммигрантские настроения, разумеется, не развалят Европейский союз, но могут усилить националистические и антиглобализационные тренды. Все это обусловит усиление персонализма уже не на периферии (к которой со всей условностью стоит отнести и Россию), а в центре развитого мира.
К чему это может привести? Иногда кажется, что следствием станет новый “концерт держав”, подобный тому, что имел место в начале XIX века после победы союзников над Наполеоном или в середине ХХ в момент разгрома нацистской Германии. В то же время нельзя не видеть, что, во-первых, сегодня соотношение сил между ведущими странами вовсе не такое пропорциональное, как в те времена; во-вторых, влияние экономических факторов намного больше, чем 100 или 200 лет тому назад; и в-третьих, политика в значительной мере носит символический характер, что расширяет возможности глобальных лидеров.
В мире XXI века не просматривается единой цели, вокруг которой способны консолидироваться интересы основных держав. Пресловутая “многополярность” таковой быть не может; “большого проекта”, который объединил бы прохладно относящихся друг к другу лидеров, тоже нет; стремление же “подняться с колен” или сделать свою страну “снова великой” не располагает к сотрудничеству. Именно поэтому пришествие в политику тех, кто восторгается Владимиром Путиным, будет означать только одно: торжество воинствующего индивидуализма.
Первые примеры (хотя и остающиеся в рамках “периферийности”) мы уже видим. Москва долгое время выступала последовательным союзником Ирана, способствуя снятию с него международных санкций и укрепляя двусторонние отношения. Однако как только Тегеран перестал быть изгоем, он начал проводить самостоятельную политику — в итоге лоббировавшееся Россией соглашение о замораживании добычи нефти было сорвано, а в страну начался приток западных инвесторов.
Другой любимый союзник Москвы — Турция в наилучшей степени показала Кремлю, как действуют сильные лидеры, когда власти отдали приказ на уничтожение российского военного самолета. В Анкаре к тому же быстро поняли, что могут получить больше от ЕС с его финансовой помощью и безвизовым режимом, чем от России с гипотетическим “Турецким потоком” и бессмысленной атомной электростанцией. Можно пойти и дальше и поразмыслить, например, какую пользу за последние годы приобрела Россия от сотрудничества с “сильными лидерами” в Венесуэле или Белоруссии.
Но все может существенно измениться, если на новый политический курс лягут большие игроки. Что будет, если Франция и Германия окажутся после очередных выборов более “национально ориентированными”? Прежде всего они ограничат миграцию и, как следствие, сосредоточатся на той же сирийской проблеме, в решении которой вполне могут оказаться вместе с США и против Башара Асада. Они осознают излишнюю зависимость от России в энергетических поставках и сделают еще больший акцент на автономной энергетической политике.
Притом любая попытка стран ЕС стать “более сильными” в военном отношении приведет к укреплению НАТО, а не к его расколу. В экономике любой “антиглобализационный” крен сегодня воплотится в ограничение отношений с Китаем (или в “склонение” его к тем или иным уступкам). Да и попытки третьих стран действовать “по собственному усмотрению” не вызывают пока решительного ответа прежде всего потому, что европейские игроки слишком связаны общими целями и потому “слабы”. Какими были бы санкции против России, если бы их принимали не в Брюсселе, а по отдельности в Лондоне, Берлине или Париже, остается только гадать.
Если в США победит кандидат, ориентированный на возрождение “американского величия”, доказательством последнего станут как раз отношения с Россией и Китаем. России нужно было, на мой взгляд, радоваться американским авантюрам на Ближнем Востоке: они внесли раскол в отношения Вашингтона с союзниками и более десятилетия поддерживали высокие цены на нефть. Однако в новой парадигме, когда политические угрозы сместились в Европу, а экономические в Азию, “адекватным” ответом на требования невзыскательных избирателей скорее выступают жесткие шаги по отношению к России и Китаю.
Сбить пару российских самолетов, упражняющихся вблизи американских авианосцев; ввести санкции против Китая; ограничить иммиграцию из Мексики — вот возможные популистские шаги для новой администрации США, на которые ее противникам нечего будет ответить. А “самодостаточность” Америки — если новые лидеры решат пойти по пути энергетического “импортозамещения” и вложат дополнительные средства в добычу нефти и газа в стране по образцу “импортозамещающейся” России — может ознаменовать собой конец нашей финансовой состоятельности.
Сегодня российские политики регулярно критикуют “однополярный мир” и надеются на формирование нового мирового “порядка” взамен отжившего. В таком контексте появление в разных регионах мира политических лидеров, которые делают заявления и предпринимают шаги, в чем-то похожие на привычные российским властям, воспринимается как позитивный сигнал.
На самом же деле может оказаться, что все это не более чем защитная реакция: если один игрок начинает нарушать правила, то и нам можно от них отступить, однако не столько для того, чтобы с ним договориться, сколько с тем, чтобы поставить его на место. Путинский стиль в глобальной политике хорош лишь тогда, когда, с одной стороны, существует некий набор последователей данного курса, которых можно записать в сателлиты (и когда можно “транслировать” соответствующий стереотип поведения на менее значимых игроков, а через них давать сигналы остальному миру), и, с другой стороны, более значимые державы скованы приверженностью прежним правилам или связаны членством в многосторонних структурах.
Если же ничего подобного нет, то последствия “путинизации” всемирного политического пространства могут быть совсем иными. Если в ближайшие годы пусть и не авторитарные, но решительные и не признающие определенных условностей политики придут к власти в ведущих державах, Россия может столкнуться с массой новых вызовов.
