Реальных планов перевести промышленность на военные рельсы в России нет, но милитаристская риторика, политически удобная для власти, может нанести экономике немалый ущерб
Недавнее выступление Владимира Путина на совещании по проблемам развития военно-промышленного комплекса в Сочи, где он призвал российскую промышленность быть постоянно готовой к мобилизации, вызвала волну комментариев. Путин отметил, что «способность экономики быстро увеличивать объемы оборонной продукции и услуг в нужное время — одно из важнейших условий обеспечения военной безопасности государства; к этому должны быть готовы все стратегические и просто крупные предприятия независимо от форм собственности».
Многие обвинили президента чуть ли не в подготовке большой войны. Но мне кажется, что мы имеем дело с совершенно иной ситуацией, в которой основную роль играют психолого-идеологические факторы, которые, похоже, одни и волнуют сегодня российские власти. В Кремле и правительстве сейчас обсуждается Государственная программа вооружений на 2018–2025 годы стоимостью примерно 19 трлн руб. Мобилизационные настроения помогут подавить естественное желание общества узнать, на что уйдут деньги, достаточные, чтобы в разы увеличить трансферты центра в региональные бюджеты или федеральные расходы на здравоохранение. Поэтому рассказ о том, что даже частным компаниям придется в случае чего работать на Родину, не задавая лишних вопросов, выглядит в пропагандистском контексте вполне своевременным.
Однако, если отвлечься от пропаганды, возникают два вопроса.
Возможности оборонки
Первый касается самой оборонной промышленности, ведь очевидно, что если она не сможет своевременно откликаться на потребности военного времени, чего стоит ждать от гражданского сектора? Сейчас ВПК — это огромная часть российской экономики, в которой заняты около 2 млн человек. Ho какова эффективность оборонной отрасли и как быстро она может откликнуться на чрезвычайные обстоятельства? Ответ можно дать по некоторым косвенным признакам.
В 2016 году в войска поступило 69 боевых самолетов и около 60 вертолетов. Это означает, что промышленность выпускала их не более 15 в месяц, если считать, что треть произведенной техники экспортировалась. При всей условности подобного сравнения напомним, что в ходе атаки коалиционных сил на Ирак в январе—феврале 1991 года ВВС этой страны потеряли 259 самолетов и вертолетов за три недели. То же касается и Военно-морского флота: недавно спущенная со стапелей АПЛ начала строиться в 2009 году, притом что средний срок строительства атомной подводной лодки в Советском Союзе составлял около полутора лет, а с 1967 по 1991 год был построен 91 такой корабль.
При этом понятно, что перевод экономики на военные рельсы понадобится не в случае конфликта в Молдавии или Казахстане, а в условиях конфронтации с НАТО. Однако сегодня Россия так существенно проигрывает нашим западным «партнерам» в обычных вооружениях, что никакая мобилизация гражданских предприятий ситуацию исправить не в состоянии. Например, в начале 2010-х годов в распоряжении российского оперативно-стратегического командования «Запад» было 750 танков, а группировка НАТО в Европе на восточном направлении (без учета Греции и Турции) насчитывала 8,5 тыс. танков; у России было здесь 120 бомбардировщиков, 300 истребителей, 150 ударных и 130 транспортных вертолетов, а у НАТО — 2,9 тыс. самолетов и 1,1 тыс. ударных вертолетов. Осознаем ли мы, что если даже военные расходы в 4,7% ВВП не позволят нам в обозримом будущем догнать «потенциальных противников», то о какой игре в войну вообще можно говорить?
Управление страхом
Второй вопрос касается задач разговоров о внешней угрозе, все чаще ведущихся российскими депутатами, чиновниками и силовиками. Каждый раз они порождают обсуждение возможности втягивания России в новые конфликты, и именно с этой целью, на мой взгляд, они в основном и заводятся. В последние месяцы становится все очевиднее, что экономика стоит на месте, «рост» оказывается крайне неустойчивым, реальные доходы населения снижаются с ускорением; инвестиции поддерживаются в первую очередь из федерального бюджета или за счет средств госкомпаний. В такой ситуации обсуждение внешней угрозы и, соответственно, необходимости финансировать противостояние ей снижает уровень ожиданий граждан на рост благосостояния. На мой взгляд, идет создание повестки дня нового президентского срока: «Жила бы страна родная», а обо всем остальном мы подумаем позже, в 2024 году, а если не получится, то уж точно в 2030-м. И, естественно, ничто так не способствует этому, как ощущение гражданами внешней угрозы.
Но именно поэтому происходящее нельзя рассматривать как настоящую мобилизацию — скорее даже напротив. В нынешней обстановке властям мобилизация как раз не нужна: им необходимо смирение населения и его сосредоточенность на вопросах выживания. Стоит вспомнить, что российские военные операции в Грузии и в Украине начинались не на фоне военной истерии, а под разговоры о сближении с Западом и модернизации (в 2008 году) и олимпийском мире во всем мире (в 2014-м). Это лишь усиливает ощущение, что сейчас «мобилизация» носит притворный, и я бы даже сказал — воображаемый, характер. Чем больше идут разговоры о переводе экономики на военные рельсы, тем меньше шансов на реализацию таких планов. Путину скорее нравится играть в лидера военного времени, чем быть таковым. И это в целом правильно, так как на деле у бизнеса — и крупного, и мелкого, и частного, и государственного — никакого военно-мобилизационного потенциала не было и нет.
Однако предпринимаемое властями запугивание граждан порождает и некоторые нежелательные для Кремля последствия. Прежде всего, ощущение «неизбежного конца света» выступает мощным демотиватором инвестиционной активности, так как указывает на то, что правительство будет поддерживать спрос прежде всего на военную продукцию, которую производят госпредприятия. Для «частников» все происходящее — сигнал к выводу средств из перспективных проектов. Любая напряженность является также толчком к сокращению потребления и сбережениям на черный день, даже если люди и так ограничивают себя во всем, то есть на рост потребительских расходов можно не слишком надеяться. Наконец, значительная часть общества понимает, что власти врут, говоря об агрессивных намерениях Запада, и используют эту риторику для наступления на политические и экономические свободы, и, значит, пока они окончательно не ограничены, пора уезжать. В совокупности милитаристская риторика срезает гораздо больший процент роста, чем добавляет экономике увеличение военных расходов с их незначительными мультипликаторами.
Сложно сказать, осознают ли в Кремле эти обстоятельства, однако почти не вызывает сомнения, что никакой реальной мобилизации за счет повышения градуса военной риторики достичь не удастся. Мечты об экономической мобилизации останутся мечтами, а общество будет все более безучастно наблюдать за возобновлением экономического спада. Эта безучастность наверняка покажется властям в радость. Но будет ли так же восприниматься и новая волна кризиса, я не уверен.
