И мемориалы теперь тоже вдруг стали не местом объединяющей скорби, а разменной монетой раздора. Их тоже вдруг стали демонстративно делить на стихийные, а значит вольнодумно-опасные, и на правильные, а значит – благонадежные.
Об этом пишет российский журналист Валерий Яков.
У нас в стране беда всегда объединяла. В тяжкую минуту нормальные люди с душой, способной сопереживать, словно становились друг к другу плечом, и, забыв о былых разногласиях, вместе переносили боль. Самые сильные – молча. Потому что настоящая боль не знает слов. А сила, как и боль – она не в крике, не в истерике. Она в тишине.
Не зря в самые трагичные моменты объявляют минуту молчания, в ней меньше фальши.
День траура, это как долгая-долгая минута молчания, дающая нам возможность стать ближе друг к другу и поддержать тех, кому больнее. Без лишних слов. Без истерик. Даже если со слезами на глазах, – то молча. Без фальши…
Но сегодня у нас что-то окончательно рухнуло. Уже и реальная беда не сплотила, а стала еще одним поводом для взаимной ненависти. Многочисленные телешоу и их телешоумены, сеющие злобу по любому поводу, заметили страшный пожар в Кемерово позже всех в стране, да и то лишь по кремлевскому мановению. Но заметив, не нашли в себе сил перестроиться и с прежней пеной у рта кинулись искать врагов уже у пепелища. В толпе страдающих. У мемориалов сочувствующих. Искать даже в день траура, когда лучше молчать, чем говорить.
И мемориалы теперь тоже вдруг стали не местом объединяющей скорби, а разменной монетой раздора. Их тоже вдруг стали демонстративно делить на стихийные, а значит вольнодумно-опасные, и на правильные, а значит – благонадежные.
Власть не нашла в себе мудрости и силы услышать свой народ, который оказался мудрее, и не пошла к народным мемориалам, не вышла к народным трибунам, а начала спешно сооружать свои. Только самые тупые имиджмейкеры могли в эти дни посоветовать московскому мэру создать официальный временный мемориал на Манежной в пику стихийно возникшему на Пушкинской. И подвезти туда организованно закупленные игрушки, и организованно закупленные цветы. И зазвать телекамеры, чтобы сняли мэра у правильного места скорби, а не там, на Пушкинской, куда народ тянется сам по себе. С не подвезенными организованно цветами, а с купленными на свои.
А народ – он увидел бы это и без камер, сейчас у каждого камера своя. Увидел бы и пусть хоть ненадолго, на один печальный день, но подумал, что в беде мы все же вместе – власть и народ. Хотя бы в беде.
Но нет. Даже в день траура нас разделили на своих и чужих. На страдающих покорно и на «раскачивающих лодку». На верящих бессловесно, и на требующих ответа. Даже в день траура выжившие из ума тулеевы, мизулины, черновы… продолжали делить нас на бузотеров и на покорно страдающих, на засланных госдепом и на послушно молчащих ради миллиона гробовых. Они в тихом ужасе боялись этой беды, сплотившей народ у стихийных мемориалов, и поэтому неистово колотили лбом у президентских ног, прося прощения не у народа, а у Него. И вызывали омерзение не только у народа…
У Тулеева еще есть шанс уйти относительно достойно. Он мог бы отправить в отставку свое правительство, всех своих замов до завершения расследования – чтобы никто не имел возможности влиять на ход дела. Он мог бы написать президенту прошение об отставке и не просить у него прощения за доставленное неудобство, а избавить его от себя, как неудобства. Он мог бы повиниться перед своим народом, который его столько лет терпел, мог бы повиниться перед душами тех, кого не уберег… Но он не может. Он уже ничего не может, кроме как бить челом и елозить у ног…
Отметились на беде и отдельные деятели, считающие себя общественными, и запричитали, и запиарились… Вынырнул, к примеру, из небытия господин Цветков, возглавлявший ранее движение «Офицеры России», прославленное разгоном выставок. Теперь этот предприимчивый товарищ, не имеющий к реальным офицерам никакого отношения, заявил о каком-то движении чисто конкретных дел, которое начало проверять торговые центры и уличать их в нарушениях. Беда подкинула таким предприимчивым не повод для сострадания, а новый шанс для того, чтобы напомнить о себе, чтобы на кого-то «наехать»…
Даже уважаемый мною режиссер и драматург Евгений Гришковец вдруг удивил хлестким разделом на своих и чужих, искренне сочувствуя землякам-кемеровчанам. Призывая их держаться достойно, он почему-то заклеймил позором «журналистскую мерзость и интернет-плесень», которая «еще долго будет обсасывать и смаковать детали и видео страшной гибели нашим маленьких прекрасных земляков…»
Если бы это прозвучало из уст яровых, мизулиных, тулеевых… – оно и ладно. Какой с убогих спрос. Но это в день траура пишет драматург, знающий цену деталям. Понимающий, что лишь из малейших деталей, слов и поступков складывается не только вся наша жизнь. Но и поиск причины беды. Что в любой беде – видео точнее любых слов. И важнее любых показаний для объективного следствия, если оно объективно.
Потом нам врали и по-крупному, и по-мелкому еще не раз, будь то жертвы Афганистана, Чечни, Дубровки или Беслана… Мы, не только журналисты, понимали, что нам врут, и искали детали. И я лично тоже искал, не раз рискуя жизнью и снимая видео не ради смака, а чтобы поддержать тех, кого списывают в неизвестные и стараются забыть, чтобы не портить имидж…
Так что, не наша вина в том, что не верим. Вина власти, которая не хочет слышать нас, и не умеет с нами открыто и честно говорить о беде в стране бесконечных бед. Это непросто. Это требует сил и мудрости. Это сложнее, чем делить на своих и чужих, раздувая гнев и сея ненависть. И даже в день траура провоцируя раздор.
