Одной из знаковых тем, обсуждаемых с этого лета, стала наша коллективная ответственность за дела государства. Или, если хотите, коллективная расплата.
Главное слово – «коллективная», потому что о личной ответственности в России думают многие, и чем больше телевизор твердит про стабильность, тем тревожнее.
Это как тающий лед: однажды река вскроется, но никто не знает – когда именно.
И когда начнется ледоход, много чего и кому будет предъявлено – от иерархов церкви до ведущих телепрограмм. Ведь уже предъявлялось: в начале 1990-х. Но тогда вопрос стоял только о персональной ответственности. Вчерашний преподаватель марксизма-ленинизма оставался без работы, торговал у метро пирожками, но о коллективной ответственности всех членов КПСС речь не шла. У нас не было декоммунизации, аналогичной денацификации в Германии, когда каждый немец был ткнут физиономией в Освенцим и должен был признать, что война и Холокост – это не только Гитлер, Гиммлер и Эйхман, но и он сам. Просто потому, что жил в Германии, когда это творилось, и молчал.
Поэтому, когда коллективную ответственность испытали на себе паралимпийцы (и отчасти олимпийцы), поднялось искреннее возмущение: за что?! Разве спортсмены не готовились? Разве не о-спорт-ты-мир?
Известный ответ («а вот именно за то, что вы – граждане страны, где фальсификация допинг-проб была поставлена на поток государством; именно за то, что вы и в этой ситуации вините Запад, а не своих руководителей; а вот именно за то, что никто не задался вопросом, был ли Путин в курсе) – так вот, этот ответ мало кого устроил.
Однако старт рефлексии был дан, и появились высказывания, статьи, публикации. Прочитайте, например, на «Слоне» текст журналиста Андрея Архангельского. Он пишет, что коллективное наказание, примененное к российским спортсменам, есть логическое продолжение процесса, когда российские спортсмены (и болельщики) отказались от индивидуального в пользу коллективного. Ведь уже давно «Россия побеждает», а не «Имярек побеждает». Но тогда и не «Имярек принимал допинг» – а «Россия принимала допинг». Однако дальше Архангельский приходит к жутковатому выводу: если люди отказываются от своего «я» в пользу «мы», то и коллективную ответственность воспринимают не как наказание за отказ от индивидуальности, а как оскорбительное издевательство.
Еще один концептуальный текст можно найти в ЖЖ исследователя гибридных режимов Владимира Гельмана. Он, отвечая на вопрос: «Почему хорошие люди вынуждены расплачиваться из-за своей аффилированности с плохими организациями?», напоминает давнюю (еще 1970 года) схему американского экономиста Альберта Хиршмана, в которой поведение индивида в «плохой организации» исчерпывается тремя возможностями: voice, exit, loyalty. То есть твой выбор – либо протест (voice), либо уход (exit), либо молчание, означающее согласие (loyalty). Большинство выбирает молчание просто потому, что издержки от смены работы (не говоря уж про смену страны), как и издержки от борьбы, превышают издержки от молчания. Это разумная минимизация рисков: мы тихо сидим, а нас не трогают.
Однако начавшиеся разговоры о коллективной ответственности означают, что теперь издержки от молчания для целых коллективов (например, спортсменов, принимающих участие в международных соревнованиях) могут превышать издержки от, например, борьбы.
Недопуск к Олимпиаде человека, который готовился к ней всю жизнь, а потому закрывал на все глаза, – это максимально возможная для спортсмена цена. Какого черта, спрашивается, было закрывать?!
Я обращаю внимание на это важное изменение в оценке издержек именно потому, что с каждым днем во всех российских классах нарастает упомянутая тревога. Если год назад в провинции меня спрашивали: «Как думаете, чем это все кончится?», то в этом году – уже: «Как думаете, война будет?» Война воспринимается как апофеоз коллективной ответственности за принадлежность к сегодняшней России. Ясно же, кто проиграет. Россия впервые за всю историю одна против всех, союзников нет – и впервые после распада СССР не относится к странам с мощной экономикой.
Тревожное ожидание войны – это тревожное ожидание общей, коллективной расплаты. Это значит, что потенциальные издержки молчания многократно возрастают, особенно для тех, чья профессия – говорить.
Наша общая тревога нарастает потому, что мы – индивидуально и коллективно – снова, как в конце 1980-х и начале 1990-х, оказываемся на распутье, в ситуации пересмотра и переоценки стратегий.
Но это означает, что пора пересматривать и переоценивать.
Дмитрий Губин
