Не прошло и пяти месяцев после того, как взлом базы данных лихтенштейнских трастов принес неопровержимые доказательства, что до четверти стоимости контрактов, заключавшихся компанией "Росгазъ", уходило на счета членов семьи Александра Мотина, как 134 из 170 членов Совета Федерации проголосовали за его отрешение от должности Президента Российской Федерации.
Несколько тысяч протестовавших на Большой Дмитровке, кто с иконами, кто под красными флагами, пытавшиеся напомнить, как успешно провел президент всего три года назад воссоединение Северного Казахстана с Россией, были без труда рассеяны силами Росгвардии. Премьер, ожидавший судьбоносного решения на Краснопресненской набережной, был, казалось, больше увлечен прямой трансляцией из Лондона, где на глобальной антикоррупционной конференции избранный три месяца назад президентом Украины Павло Буйденко соглашался со словами британского премьера Фарука Кашифа, сказанными им в беседе с молодым королем Георгом VII, о том, что Украина — самая коррумпированная страна мира, но обещал, что его правительство имеет четкий план конфискации похищенных из бюджета и превратившихся в европейские активы средств.
Можем ли мы ожидать, что когда-то услышим подобные новости, даже если учесть, что именно такие события случились на прошлой неделе, когда президент Бразилии Дилма Русефф была отставлена сенатом из-за обвинений в коррупции, а президент Нигерии Мохаммаду Бухари не стал опровергать слова Дэвида Кэмерона о степени распространенности коррупции в его стране? На мой взгляд, вероятность этого крайне низка, и как Россия (где на той же неделе власти демонстративно проигнорировали новые данные о владельцах панамских офшоров), так и Украина (где кум президента после внесения поправок в закон о правоохранительных органах стал новым генпрокурором страны) не скоро окажутся свободными от коррупции странами. Почему? По крайней мере, в силу трех пусть и печальных, но довольно очевидных обстоятельств.
Во-первых, в постсоветских странах не сформировалось никаких самостоятельных экономических “субъектов”, которые создали бы активы, высоко оцененные рынком, или компании, способные существовать вне зависимости от того, как к ним относятся высшие представители политической элиты. Причина тому двояка: с одной стороны, все крупные состояния возникли через приватизацию, которая была проведена по сомнительным правилам и может быть пересмотрена (как то de facto показывают дела “ЮКОСа” или “Башнефти”), а от владельцев подобных активов ожидать неповиновения не приходится; с другой стороны, практически любой крупный бизнес возможен лишь как функция от участия в “освоении” бюджетных средств, так как пространство свободной конкуренции крайне заужено. Кроме того, следует добавить, что в стране нет “неприкасаемых” богачей (каковыми, с той или иной степенью условности, в императорской России были Юсуповы, Шереметевы, Голицыны, Демидовы, Шуваловы, Орловы и другие, по своему богатству соперничавшие с императорской семьей, но независимые от нее). В значительной степени все наиболее состоятельные российские граждане являются “назначенными миллиардерами”, и никто из них не станет опорой для антикоррупционных сил. Вся “вертикаль бизнеса” построена на консенсусном одобрении существующих практик, как и “вертикаль власти”. И ситуация будет только усугубляться, так как в условиях сокращения иностранных инвестиций, внешней торговли и в целом заинтересованности остального мира в России основным и чуть ли не единственным источником денег для сохранения и развития самых разных бизнесов будет государственный бюджет. Следовательно, оппозиции предпринимательского класса чиновничьему сословию, которая является основой прозрачного и честного управления в любой развитой стране, у нас не сложится.
Во-вторых, борьба с коррупцией в России маловероятна еще и потому, что обогащение политического класса за последние десять-пятнадцать лет приобрело совершенно легальные формы. Создана система государственных закупок, проводятся формальные конкурсы и тендеры, принимаются законы, которые направлены на легитимацию бизнеса чиновников и членов их семей. Мы видим это на примере большинства министров, многих губернаторов, депутатов, руководителей силовых структур. В этом, отвечают нам не раз и не два с самого верха, нет ничего противозаконного (как и в номинальном владении гражданами имуществом, которым очевидно распоряжаются представители властных структур). По сути, коррупции в ее классическом понимании в России нет: чиновникам “по-серьезному” давно никто не “заносит” — просто большинство зависимого от распределения бюджетных потоков бизнеса давно принадлежит им или ими контролируется. Можно вспомнить те же решения по делу “Юганскнефтегаза”, который был задешево продан с торгов, будучи обременен огромными налоговыми требованиями, но как только актив добрался до нужных рук, выяснилось, что требования были завышенными, и претензии пересмотрели. Формально, как и в большинстве других действий власти и близкого к ней бизнеса, все было абсолютно законно. Поэтому второй причиной непобедимости российской коррупции является то, что против нее практически невозможно мобилизовать юридические средства, с чем никогда не возникало сложностей в большинстве других стран — от Италии до ЮАР. Соответственно, вся “борьба” оказывается “войной с ветряными мельницами”, что мы видим на примере деятельности Фонда борьбы с коррупцией, получающего от любых инстанций ответы, что все сделки, в которых его сотрудники заподозрили неладное, совершенно законны.
В-третьих, и это самое важное, коррупция в России поддерживается и населением. Узурпировавшая власть бизнес/политическо/силовая элита приняла такие законы и установила такие нормы, соблюдение которых практически невозможно или крайне обременительно. Поэтому взятка является самым верным способом решения проблем — от бытовых до деловых. “Низы” в результате оказываются не менее заинтересованными в сохранении системы, чем “верхи”. Более того, экономическая основа коррупции является и базой для существования российской политической системы, ведь взятка — это сугубо индивидуальный акт, и в обществе взяткодателей и взяткополучателей не может возникать запроса на коллективные действия. Скорее, таковые, напротив, лишь обесцениваются: ни разу в современной России предпринимательским или иным сообществам не удавалось добиться того, что получалось у отдельных предпринимателей или лоббистов. Именно коррупция — основа нынешнего политического консенсуса, который предполагает индивидуальное обогащение “наверху” и индивидуальное выживание “внизу”. Жизнь по закону предполагает коррупцию, а жизнь по праву ставит ее сторонника в заведомо проигрышное положение по сравнению с большинством членов общества и потому не востребована.
Есть и еще одно обстоятельство, которое сложно поддается анализу, но тем не менее не может сбрасываться со счетов. Как в свое время рассказывала мне коллега, поинтересовавшаяся у, мягко говоря, небогатых российских туристов, приехавших в Париж в автобусную турпоездку, понравился ли им город, в ответ она услышала, что “в целом, конечно, да”, но народ живет небогато, “у нас-то в Москве машины куда покруче по улицам ездят”. И это говорили люди, которым до конца дней не заработать на “Майбахи” и “Бентли”, но в сознании которых богатство избранных многое говорит об успешности страны. К сожалению, мы патологически не готовы спрашивать самих себя о том, насколько обоснован стиль, образ и уровень жизни нашей элиты — и это позволяет ей не беспокоиться о будущем. Американец вряд ли будет возмущаться богатством успешного фондового брокера или интернет-предпринимателя, ведь они сами достигли такого успеха, и, быть может, и у него получится нечто подобное. Русский вряд ли задастся вопросом о том, почему у знакомого президента случайно нашли $200 миллионов на офшорном счете, потому что каждый в душе уверен, что, если бы он был дружен с главой государства, у него наверняка было бы несколько миллиардов. Богатство элиты воспринимается у нас не как “черная метка” для страны, а как подтверждение того, что государство богато, могущественно и способно достичь тех (в основном, кстати, неэкономических и не имеющих отношения к благосостоянию большинства граждан) целей, к которым оно предназначено.
В силу всех обозначенных обстоятельств в России, в Украине и в других постсоветских государствах борьбой с коррупцией во власти могут быть заняты не оппозиционеры (как в большинстве нормальных стран), а диссиденты, которым по малопонятным для большинства причинам чисто этического характера не нравится существующее положение вещей. Борьба с коррупцией в таком контексте оказывается не политической, а нравственной. В экстремальных случаях она может закончиться майданом, но, как мы видим, майданы приходят и уходят, а практики правящей элиты не меняются. Куда вероятнее, однако, вариант, более соответствующий индивидуализированному обществу: те, кто готов смириться с коррупцией, вовлекаются в нее, а кто не готов — меняют страну, в которой они живут, и уезжают, пытаясь найти себя в менее коррумпированных обществах. Это постоянное присутствие иного мира, в котором богатые чиновники из постсоветских стран могут спрятать награбленное, а их менее удачливые соотечественники — найти для себя лучшую долю, является еще одним основанием того, что коррупция в развивающихся странах вряд ли будет побеждена.
***
Хотя, если исполняющий обязанности президента Бразилии Мишел Темер или тот же Мохаммаду Бухари продемонстрируют серьезные доказательства обратного, я буду очень рад. Честное слово, очень.
