Cайт “24” начинает новый проект Киборги. Возвращение. Он посвящен украинским воинам, которые в тяжелых боях защищали Донецкий аэропорт, а сейчас возвращаются к мирной жизни.
Боец 93-й механизированной бригады Евгений Ковтун, корректировщик на новом терминале Донецкого аэропорта, был одним из тех, кто видел последние дни ДАПа, пережил несколько подрывов на терминале и после многодневных тяжелых боев вместе с товарищами сумел прорваться на украинскую территорию. У него до сих пор нет ни одной государственной награды.
В Донецкий аэропорт попал уже на стадии финальных боев за него. 6 января мы заехали в терминал. Знали, что будет “зеленый коридор”. Посадили нас в “Уралы”, определили, какая колонна пойдет на вышку, какая — на терминал. Все как-то на нервах происходило. Нашу колонну враги остановили на мосту. Нас высадили, пересчитали, обыскали. Они отдавали команды — выстроились, открыли вещмешки. У нас предметы какие-то пытались отбирать. Это было противно и унизительно. Вроде, война идет, ребята наши на днях погибли, а теперь те, кто их убивал, мне отдают приказы, лезут в мои вещи.
Где с 10 января поняли, что это уже не “сепары”, а специально подготовленные люди. Совсем другой напор был, действовали грамотно, как штурмовые группы. Около 14 января услышали, что они уже в подвалах. Взаимодействия были уже на таком уровне, что они слышали нас, а мы — их. Информационная война между собой тоже происходила. В подвалах было больше кавказского народа, на этажах говор был другой. То есть, они не одной группой действовали. Тогда же шли тяжелые бои за этажи. Нас отсекли от лестницы — враги просто стены провалили. Частично им удалось разорвать нашу оборону. Хотя мы прорвались, успели всех оттуда вывести и уничтожить оружие, которое не могли забрать. Мы долго держались. Хотели лестничную клетку взорвать, но немного не успели. До 17-18 января мы могли еще как-то держаться. Бои шли с переменным успехом.
Терминал с беленькими стенами, как иногда на видео показывают, я уже не застал. Быт был трудным. Спать приходилось на полу, у стенки, в которую враг стреляет. Главное — лечь ниже, чем пули пролетают. Согреться — тоже было проблемой. Первое время у нас еще вода была в жидком виде, мы с собой бутыли привезли, но они быстро разошлись. Остались только бутылки, которые замерзли еще до нашего приезда. Так мы лед ножом долбили и в котелке ставили топить. Чай там дорогим был, за чашку теплой воды попотеть приходилось. Продукты были. Но есть особо не хотелось. Организм все время в таком стрессе был, что быстро что-то глотали, просто потому, что надо.
После второго взрыва я провалился удачно. Плита перекрытия упала чуть наискосок, я по ней скатился в подвал. Да, меня завалило. На тот момент у меня были перебиты три ребра, была температура, осколки какие-то мелкие. Болевые ощущения были постоянно. Но я уже не реагировал. Ну, два ребра сломано — значит два, три — значит три. Усталость была такая, что передать сложно. Просто от бессилия сознание несколько раз терял. Не было ни сил, ни желания. Было все равно. Думал, что это уже финиш. Мы понимали, что помощи можем и не дождаться. До этого момента и так каждый прорыв десантников в заблокированный терминал был очень тяжелым и кровавым, а теперь связь потеряна, подрывы начались, кого уже спасать?
Я отключился. Меня товарищ растормошил, который рядом лежал (у него тоже нога была повреждена) и сказал: “Будем пробиваться”. Я сначала не понял даже, кто будет пробиваться и куда? Но как-то все равно принял решение, что, ладно уж, будем пробиваться на метеостанцию. Там парапет такой стоял, высотой чуть выше колена. Но преодолеть его я уже не мог. Этот парапет для многих ребят препятствием был — настолько все было побитые и обессиленные. Мы с товарищем решили, что сначала он меня через этот парапет перекинет, а потом я его вытащу. Так и перелезли.
Просто так через “взлетку” пройти было очень трудно. Но нам кто-то там сверху помог. Туман резко опустился. Потеплело. Дождик начал накрапывать. Потолки, пробитые и замерзшие, оттаяли, с них вода потекла. Ветер поднялся. А там металл, мусор, сгоревшая техника разная везде была, куски металла на проводах болтались. Этот шум и позволил нам пройти. Мы же не сильно под ноги смотрели, когда выходили. Если бы нас услышали — то всего один пулемет нас всех положил бы.
Когда выходили, с нами в основном все раненые были. Оружия как такового не было. Не у всех оно осталось. У кого-то оно уже было повреждено. Кто-то его уже просто не мог нести. Я по дороге отстал, сил не было. Думал, что полежу, отдохну, а потом по следам своих найду. Но решил взять себя в руки, дойти и потом уже ребят попросить передохнуть. Пересчитались, уже когда прошли “взлетку”, за забором. Пока мы пробивались, потеряли двоих ребят. Одного из них нашли потом, когда поисковую группу отправили. Второй попал в плен, как раз тот, который меня тормошил.
Нас встретил мужчина с метеовышки. Меня тогда ребята уже просто за бронежилет потащили по этой грязи, как мешок — сам подняться из кювета на дорогу не мог. Когда дошли до вышки — это было что-то! Первое, за что схватились — вода. Мы, наверное, целый грузовик воды могли выпить! И все родственникам сразу позвонили. Но наибольшее удовольствие было — снять с себя мокрую одежду, лечь на самодельную кровать, возле буржуйки, и пару часов поспать в тепле. Это был рай! В тот момент казалось, что лучшего быть просто не может!
В четыре утра нас подняли, посадили на БТР и вывезли. Уже в Водяном встречала “скорая”, нас перегрузили и увезли в госпиталь. Нас отмыли, отпоили чаем. Есть мы не могли уже. Пить — могли, а вот от пищи отвыкли. Бутерброд один на троих ели. После этого я уже по госпиталям поехал лечиться.
Стоило ли удерживать Донецкий аэропорт? Для наших людей это был символ непобедимости и стойкости наших воинов. Да, его нужно было удерживать. Но до определенного момента. Аэропорт потерял свое значение, когда упала вышка. Он свою миссию выполнил. Он очень долго сдерживал врага. Пока была вышка — уничтожалась их техника, огневые точки, потерь у врага было гораздо больше. Но когда вышка упала — нужно было принимать решение и организованно отходить. Но, у нас еще со времен Януковича все боятся президенту дурную новость принести.
Позывной “Пузо” как появился? Я еще с “гражданки” очень люблю пиво. Вот ребята меня в шутку “Пузо” называли. Когда мы в Пески уже заехали, я отправился за дровами, приехал офицер и начал позывные записывать, вот они мне “Пузо” за любовь к пиву и прицепили. Но, в итоге, война у меня любовь к пиву не отбила.
Я сейчас стараюсь не думать о том, закончилась ли для меня война. Когда ты остаешься там, то семья остается сама здесь, ей на что-то надо жить. Надо восстановить силы и пополнить запасы. Нельзя так: полгода отдохнуть, а потом снова идти… С другой стороны, большинство сейчас не хочет идти на фронт просто потому, что непонятно для чего. Мы стоим в обороне. Просто сидеть и ловить мины, потому, что у кого-то минские соглашения, кто-то там транши получит, кредитование… Думаю, что ребятам, которые здесь на Лесном кладбище — им и их семьям уже все равно, что кто-то получит транши. Они уже отдали лучшее и самое ценное, что у них было.
Когда возвращаешься, не видишь, что что-то изменилось. Честно говоря, я думал, что пробки утром будут меньше. Нам все говорят, что доллар втрое вырос, цены растут, с работой проблемы. А когда видишь кортежи из дорогих машин, значит у нас в стране еще не все так плохо.
Хотелось бы больше поддержки для ребят. Даже не для тех, кто жив остался. Многие остались инвалидами. У многих остались дети. Очень грустно, когда видишь, что ребенок ждет папу, а он не приходит. И не придет уже. Таких детей государство просто на руках должно носить, они не должны ни в чем нуждаться. А по факту — там не дали, там обманули, там бюрократическая машина. Как-то оно все не так идет, как должно быть.
Всегда считал, что нельзя на войну отпускать тех, у кого нет семьи. Потому что не стало человека — род потерян. Когда есть семья, возвращаться легче. Мне близкие очень помогли морально восстановиться. Семья затягивает в круговорот забот, постоянно находишься в каком-то движении. Просто времени нет сидеть и думать: “Как все плохо, снова нас предали, снова выбрали дебилов…” Если так сидеть и плакать — тебя просто разъест изнутри.
Многим ребятам, которые до войны были специалистами своего дела, хорошо зарабатывали, сейчас трудно вернуться в социум. Не потому что они не могут найти себя по работе или по зарплате. Они не могут найти себя в жизни. Они отдали в определенный момент все, не получив ничего взамен. Это большая проблема. Думаю, она еще поднимется.
Многое при возвращении зависит от того, как человек себя настраивал, уходя на войну. Мне было как-то фиолетово, что я буду, например, за газ меньше платить с этим УБД. Землю обещали? Понятно было, что ее получат не армейцы, а какие-то, например, МВД-шные батальоны или приближенные. Мы воевали за честность и за то, чтобы что-то изменить. Я понимал, что если вернусь — буду стараться жить так, как и жил, не требуя каких-то привилегий. Но буду знать, что попытался что-то изменить, взял оружие в руки, попытался защитить семью, получил боевой опыт. А некоторые считают, что раз их провожали как героев, встречали с цветами, то им все должны. Хотя, по факту, никто ничего не должен. Но если себя настраиваешь сначала, что ты лучше других — это да, возвращаться тяжело.
Стараюсь вообще форму сейчас не одевать. Очень-очень редко это бывает. Даже не то, что в ней некомфортно, хотя, сейчас в форме себя чувствуешь, конечно, не так, как было до минских соглашений. Просто, если следовать букве закона, то там написано, что солдат в запас отправляют без права ношения военной формы. Одевать форму на правах ветерана? Так война еще не закончена.
Нужно больше делать передач и сюжетов о тех, кто уже не расскажет о своих подвигах. Для нас самая большая награда, что мы живые вернулись. Настоящие герои — это те, кто погиб. Особенно в аэропорту. Когда я заезжал в аэропорт, мои ребята из 93-й уже неделю на тот момент были там. Через шесть дней они уезжали, их срок истекал, после чего я от бригады должен был остаться один. В день, когда они должны были уехать, я перед уходом на пост со всеми своими попрощался, потому, в принципе, уже все понятно было. Когда вернулся — обнаружил, что троих из них сидящими на месте и пьющими чай. Спросил у них, почему они не уехали и в своем ли они уме, потому что терминал в огне уже был. Один мне ответил: “Знаешь, Женя, мы решили, что мы либо выйдем все, либо не выйдет никто”. Эти трое погибли на 22-й день непрерывных боев за аэропорт. Они продержались до конца. “Остапа” (Владислава Остапенко, — “24”) — снял снайпер 18 января. Ему около пятидесяти было. Взрослый мужик. Еще два героя погибли под завалами. Одному, “Якуту” (Андрей Куприянов, — “24”) было на вид больше 30, а “Бороде” (Александр Олефир, — “24”) ¸ который первым решил остаться, было 23. Я считаю, что отдав свой долг , отвоевав свой срок, остаться вместе с малознакомым человеком просто потому, что “все или никто”, сознательно идя на смерть — это героизм. Но почему-то у нас и эти герои могут посмертно получить орден “За мужество” наравне с теми нацгвардейцами, возле которых под Радой граната взорвалась. Как-то слишком все это уравнено.