Государство

Об(разъ)единенная Украина

В ту самую минуту, когда Виктор Ющенко и Виктор Янукович сидя в зале секретариата президента с торжественным видом подписывали документ под названием “Универсал национального единства”, а Юлия Тимошенко с трагичным видом этот самый документ не подписывала, мне, почему-то, стало очень смешно. Я подумал: ?А что вы вообще знаете о том, что разъединяет Восток и Запад??. А еще через минуту мне стало грустно. Я подумал: они знают. Только ни за что не признаются. Потому что это разрушило бы сценарий их игры. Ведь чтобы играть в ?разделяй и властвуй? нужно представлять Украину страной, где шахтеры Донбасса, выбираясь из лавы, критикуют НАТО, а лесорубы Карпат в это время готовят тайный план войны с Москвой. Тогда я и придумал проект “Ист-энд — Вест-энд” и отправился на восток и на запад, чтобы написать о том, чем на самом деле живут два полюса Украины. А когда вернулся, мне в голову пришла идея: что если бы Верховная Рада приняла закон, по которому после окончания правления президентов и премьер-министров их отправляли работать в шахты и на лесоповалы – в те самые места, которые они ?объединяли и разъединяли? на протяжении своего правления. Тогда политики могли бы почувствовать плоды своего труда и в будущем попытаться исправить ошибки. Если, конечно, им после этого удалось бы снова испытывать судьбу, играя судьбами и голосами избирателей.



ВЕСТ-ЭНД


 


Лесная братва

В кафе небольшого городишка у подножия Карпат мы условились о встрече с человеком, который пару лет назад нелегально торговал лесом. Сейчас он чиновник районных властей и занимается охраной лесного фонда. «Последние два года все очень подорожало. Взятки, например»,— говорит человек и тревожно озирается по сторонам. Но кафе пусто в этот час, и даже полногрудая гуцульская бар-леди отправилась на кухню, чтобы не мешать двум шепчущимся посетителям. «Раньше дал милиционеру на дороге пару рублив и едешь спокойно. А сейчас — 300, 500 гривень. Воровать лес становится невыгодно. Ведь один кубометр коммерческой древесины коштует примерно 300 гривень».


В кафе зашли несколько молодых ребят и сели за соседний столик. «Этих хлопцив я знаю. Один из них занимается лесом. Но так, по мелочевке»,— шепчет мой собеседник. «В одном из районов — Гринявском — есть старший лесничий. Дмитро Пилипьюк. С ним таким ребятам сложнее. Он пытается с этим бороться. Но он не все может, далеко не все».


«А что за мужик?», — спрашиваю.


«Лесничий. Старый. В прошлом году кто-то сжег его дом. Говорят, это как-то связано с кражами леса. Он теперь очень злой. Организовал там группу. Его сын и еще двое парней. Ездят с наганами и отбирают ворованный лес. Но это все мелочи по сравнению с тем, что было раньше. Расклады поменялись. Сейчас главное — земля. Вот где теперь бабки. На Буковеле сотка уже стоит 18 тысяч долларов. Тут, где мы сейчас, — полторы. И это в десять раз больше, чем еще пару лет назад. Древесина — это древесина. Земля — вот что интересно».


Мы допили кофе и попрощались. Делаю записи в блокноте. Если бы не плохие дороги, цены на землю тут выросли бы в десятки раз. В районах, где налажены коммуникации, строительный бизнес развит как никогда. Многие местные жители работают тут, часть уехала в Европу и Россию. Гуцулы — отличные строители, и в Москве могут заработать от тысячи долларов в месяц. Когда платят реальные деньги, языковой вопрос отходит для большинства из них на второй план. Те же, кто остался, так или иначе, зависимы от природных ресурсов. Не считая торговли и сферы услуг, развитой в туристических местечках, лесные рубки и собирательство остаются основным источником дохода гуцул. Один из самых распространенных видов заработка местного населения, помимо заготовки древесины, — сбор ягод и грибов. На рубках и заготовительных пунктах платят, естественно, наличными. Поэтому налоги с физических лиц тут не могут формировать бюджет.


Нелегальные заготовщики леса работают ночью. Чтобы действовать наверняка, нужно договариваться с лесником — тот должен не заметить несанкционированной вырубки.


Теперь я понял, почему мой собеседник был так осторожен. В этом районе любой мужчина, сидящий за соседним столиком, может быть связан с заготовкой леса. Одет ли он в спецовку или деловой костюм. В этот момент четверо молодых людей в джинсах и остроносых туфлях расплачиваются за пиво. Один из них говорит по мобильному телефону: «Да, начнем в четыре утра. Я заеду за тобой на ЗИЛе. Все уже заготовлено. Осталось только загрузить».


Они не обращают на меня внимания. Наверное, потому, что видели меня с «правильным» человеком.

Дом лесника

«Я — Дмитро Пилипьюк. Старший лесничий». Лет ему 55, он седой и грузный, с добродушным красноватым лицом. Про этого человека рассказывал мне в пустом кафе встревоженный чиновник. Круг замыкается. Тот, кого я искал, сам оказался в нужном месте в нужное время. Мы едем в зеленой «Ниве» по ухабистой дороге. Дом, к которому мы подъехали — деревянная трехэтажная постройка с маленькой летней кухней, но большими комнатами, отделанными деревом. На втором этаже маленькая сауна и современная душевая, а во дворике — небольшой каменный бассейн без воды.  «Мой дом сожгли в прошлом сентябре», — рассказывает Дмитро. — Этот, где мы сейчас живем, я строил для туристов». Посреди двора — пепелище, где когда-то стоял дом хозяев. Место поросло травой и бурьяном. «Я когда-нибудь отстрою свой дом», — говорит лесничий, и я чувствую, что он говорит это, сдавив горло, чтобы не выдать эмоций. — Но, наверное, уже не здесь. На том самом месте второй раз я уже не смогу». Его жена подает на стол бануш — гуцульскую кашу из кукурузной муки, замешанной на сметане, а еще вареники с творогом, горилку и сало. «А где ваш сын?» — спрашиваю у лесничего. «Он на работе», — спокойно ответил Дмитро. — «Патрулирует дороги». Я вспомнил о трех парнях с наганами, про которых рассказывал мне в кафе нервный чиновник. Пилипьюк смотрит из окна на дорогу. Там, за темнотой ночи, начинается еще большая, непроглядная темнота. Это дикий лес, который тянется на километры до следующего маленького села. «Я воров тут давил и буду давить», — задумчиво произносит краснолицый добряк.

Карпатские копанки

Проехать в отдаленные горные районы Карпат можно только по грунтовой лесной дороге, по-здешнему — копанке. В районе Верховины есть один трудный поворот. Горная дорога поднимается вверх под крутым уклоном, а по правую руку начинается обрыв. Под ним — несколько десятков крестов. О том, откуда взялись там кресты, водители говорить не любят.


Водителю Ивану — 75 лет, из них 30 он водит ЗИЛ в этих горах. Тут он знает каждый бугор. Мы трясемся уже почти четыре часа, а проехали всего километров тридцать. Мимо нас со скоростью 15 км в час пронесся груженный деревом КамАЗ. В пронизанном холодным дождем ночном небе свет его фар выхватывает верхушку молодой ели, а потом ныряет в вязкую каменистую кашу дороги. Иван улыбается, сжав в зубах «Приму». «После таких скоростей машину надо держать на эстакаде неделю». На самом крутом повороте он на мгновение притормозил, затянулся «Примой», а потом резко свернул вправо, сошел с дороги и плавно сполз на первой передаче вниз по склону холма. Мы выехали на середину реки Белый Черемош и поехали по ее каменистому мелководному устью. «Не люблю я тот участок»,— сказал Иван. — «Там дорога узкая, и колесо может зависнуть над обрывом. Лучше уж по воде. Зимой я, знаешь, как там езжу? Открываю дверь, вылажу на ступеньку и так рулю. Если машину поведет, только так успеешь выпрыгнуть». Через несколько минут мы вернулись на грунтовку.


Лесных дорог, классифицируемых тут как «непригодные к использованию», в Прикарпатье около 70%. На постройку современных, по оценкам Гослесхоза, нужно около 5 млрд. гривень. Однако ни правительство, ни частные инвесторы не хотят вкладывать деньги в долгосрочные проекты. Им гораздо удобнее просто закупать сырье, которое возит дешевая рабочая сила — пенсионер Иван на своем старом лесовозе.

Четверо разгневанных мужчин

Город Косов — столица Гуцульщины. В беседе со мной высокопоставленный ивано-франковский чиновник назвал этот район «лесным Карабахом». Его людей, приехавших сюда насаждать свои порядки, в одном из сел встретили двести человек, вооруженные палками. Драки не было. Чиновники и лесничие благоразумно ретировались. Теперь они стараются показываться в этих местах как можно реже.


«Косівські хлопці хотят с тобой встретиться. Поговорить,— сказал мне знакомый гуцул.— Проблем никаких не будет. Тебя ждет длинный разговор, а потом номер люкс… И все, что тебе нужно». В воздухе повисла секундная пауза — словно полувопрос. «Мне ничего не нужно,— отвечаю,— но встречусь обязательно».


Через несколько часов четверо господ уже ждали меня за столом в самом престижном отеле Косова. Они одеты без шика, но со вкусом. Эти люди — председатель райгосадминистрации, глава районного совета, руководитель здешнего лесничества и еще один местный депутат. Все они вне себя от того, что большая часть лесов Косивского района (около 30 тысяч гектаров) перешла под контроль Национального парка «Гуцульщина». Местные лидеры сетуют, что руководитель парка не подконтролен им, а подчиняется напрямую министру экологии. Сейчас это Василий Джарты — начальник штаба Виктора Януковича на выборах-2006. Под контроль парка попали самые дорогие земли в предместьях гуцульской столицы. «Парк должен был бы заниматься охраной птичек. А вместо этого они поставили там свои пилорамы»,— восклицает один из них.


Больше всего на свете они не хотят пускать на свою территорию чужаков. Но эти политики знают цену неосторожному слову. «Так может стоит провозгласить автономию от киевских властей? Думаю, многие вас поддержат»,— я решил подбросить эту маленькую словесную мину, чтобы проверить, как далеко они зайдут. Председатель Косовской райгосадминистрации Михайло Цьок чуть не поперхнулся. Он крепко прижал руки к столу и посмотрел на меня долгим взглядом: «Я бы такого ни за что не сказал!».


«Но ведь есть у вас одно село, которое не подчиняется государственной власти?» — я вспомнил историю о двухстах гуцулах, которые с дубинками защищали свои лесные наделы. — «Есть тут такое село,— сказал пан Цьок задумчиво,— называется Прокурава». — «Прокурава,— спрашиваю,— от слова «прокурор»? — «Наверняка никто не знает, от какого это слова,— произнес пан Цьок.— Но там живет тысяча человек, и они считают, что 500 гектаров леса принадлежат только им. И кто бы ни пришел туда, они от этих лесов не откажутся».

Лесной Карабах

Утром я приехал в Прокураву на машине местного лесничества. Жители провожали зеленую «Волгу» долгими взглядами. Мы остановились возле здания сельсовета. Через несколько минут на дороге появилась маленькая пыхтящая точка, быстро превратившаяся в мотоцикл «Иж», управляемый человеком лет сорока пяти. Это — Иван Лесюк, председатель Прокуравского сельсовета. Лесюк заглушил мотор и спрыгнул с мотоцикла. У него живые карие глаза и небольшие аккуратные усы. Правый угол его рта лукаво приподнят, и эта ироничная гримаса ни на минуту не сходит с его лица. Лесюк рассказал, что сельский совет решил передать местные «колхозные леса» в собственность сельской общине еще в начале 90-х. Позже такое же решение принял сельский сход в соседнем Брустуриве. «Леса были засажены насильно в 60-х, чтобы бандеровцы спустились с гор. А теперь они пишут, что это лесной фонд, но не говорят, что это испокон веков людские толоки».


Каждая семья тут знает межи своего леса. У многих сохранились свидетельства, выданные еще польским правительством. Мы пришли в одну из хат и попросили показать нам такую бумагу. Чтобы найти ее, хозяйке понадобилось меньше минуты. «Сколько у вас леса по этому документу?» — спрашиваю у женщины. — «Четыре морга»,— уверенно отвечает она. — «А сколько это в наших мерах?» — Женщина пожимает плечами: «Один морг — это довольно много. Почти гектар». — «А точнее никак нельзя?» — «Нет, точно не скажу». Я посмотрел на Лесюка. Тот почесал затылок: «Едем к Павлюку! Это самый старый житель села. Он точно знает!».


Старик Павлюк сидел в своем сарайчике и плел из лозы большую корзину для сбора сена. В этом же сарайчике за маленькой перегородкой стоял удивительно чистенький маленький белый поросенок. Когда я заговорил с дедом, поросенок вежливо прекратил хрюкать. «Пане Василь, здравствуйте! — крикнул я ему — Вы не знаете случайно, сколько это — морг?». 93-летний гуцул посмотрел на меня совершенно ясными глазами: «Я хорошо знаю, что такое морг. Морг — это 58 соток. У меня было шесть моргов».

Туман над Карпатами

По тому, как выглядят сейчас карпатские горы, можно понять, что было с ними полвека назад. Около половины насаждений — 40-60-летние деревья — выросли на местах массовых рубок советской эпохи. Однако новая война за карпатский лес только начинается, и ставки выросли многократно. Теперь уже дело не в воровстве древесины у лесных хозяйств. Лес — главная ценность региона — перестал быть просто сырьем. Лучше гор — только горы, где есть дороги с хорошим покрытием. В таких местах за последние два года цены на земельные участки выросли в десятки раз. Ребята с востока тянутся на Гуцульщину. К примеру, крупнейший горнолыжный курорт контролирует днепропетровская группа «Приват». Я приехал в Карпаты, ожидая увидеть картину, которую рисуют в Киеве: вырубленные леса, падающий бизнес, дотационный регион. Но представить Карпаты депрессивным регионом выгодно тем, кто хочет получить над ним контроль. Пропагандируя восток и игнорируя запад, политики ведут умную игру. Они повышают капитализацию своих компаний на востоке и напускают туман неясности на Карпаты, тем временем стараясь подмять под себя самые лакомые их куски.


 


 


ИСТ-ЭНД

«Бесштановская» команда

Марина и я идем обнявшись в кромешной темноте. Нет, это не свидание с девушкой. Мы шагаем по щиколотку в темной воде на глубине 650 м, балансируя по рельсам, где обычно ездят ржавые вагонетки с углем. Если не держаться за плечо человека, идущего рядом, с непривычки можно легко провалиться по колено в рыхлую холодную грязь.


Пару дней назад на соседней шахте произошел выброс метана. Пять человек сгорели заживо. Следить за состоянием воздуха в шахте — Маринина работа. Эта шахта особенно опасна возможными выбросами метана. Но подобные подразделения зачастую не укомплектованы самыми необходимыми датчиками. Например, приборами, определяющими уровень в воздухе углеводорода. На нелегальных же шахтах — копанках — нет ни малейших средств безопасности. Ни вентиляции, ни кислородных баллонов, ни насосов, откачивающих бесконечно прибывающую воду.


Пока мы хлюпаем по темной грязи, я вспоминаю карпатские горные дороги и ползущий в темноте лесовоз. Для полной аналогии не хватает только минерального источника у дороги. «Хочешь минералочки?» — спрашивает Марина, когда мы вышли на твердую поверхность. Подходим к одному из ответвлений штрека. Бетонные конструкции тут разворочены и торчат из стены, как кости ископаемого ящера. Из трубы в стене бежит вода. Марина набирает ее в пластиковую бутылку со срезанным верхом. Мы по очереди пьем тяжелую, отдающую железом воду.


«Пласт, в котором мы сейчас, раньше назывался «Бесштановский». Это оттого, что много людей гибло, и всем было страшно до того, что можно в штаны наделать»,— рассказывает Марина. Мы идем дальше в сторону лавы, где работают ГРОЗы — горные рабочие очистного забоя. Во время смены тут грохочет огромный комбайн, и угольная пыль забивает глаза. Но мы попали сюда в перерыв, и тут тихо, как в пещере. Только капли воды, крупные и холодные, как ноябрьский дождь, барабанят по каске.


На четвереньках лезем в лаву. «Самоспасатель» — баллон с кислородом — болтается у меня на боку и страшно мешает передвигаться. Согласно технике безопасности «спасатель» должен всегда находиться от шахтера на расстоянии вытянутой руки. Кислорода в нем хватит на 40 минут при ходьбе и почти пять часов — в неподвижном состоянии. Он незаменим в случае пожара — ведь от угарного газа людей гибнет больше, чем от прямого огня. Многие пренебрегают этим и оставляют «спасатель» при входе.


Запахи в шахте, где кроме людей и крыс больше нет живых существ, распространяются очень далеко. Марина смеется, вспоминая, как однажды учуяла запах свежего огурца на расстоянии 50 метров: «Я тогда забыла дома тормозок».


Мы ползем вперед, но Марина вдруг останавливается и что-то внимательно изучает у себя над головой. «Не нравится мне это место»,— произносит она и спокойно, без спешки, ползет на четвереньках обратно. Кусок горной породы у нас над головами дал едва заметную трещину. Но если присмотреться, эта трещина уходит довольно глубоко в потолок. Мы вернулись в тоннель и медленно побрели назад, к выходу. Журчащий поток, казалось, усилился.


На следующее утро мне позвонил приятель с этой шахты. «Представляешь, а штрек тот засыпало вчера. Завала десять метров. Разгребать будут недели две».


«Люди хоть не пострадали?» — спрашиваю.— «Нет, смены тогда не было». Сказав это, мой приятель громко зевнул: «Ладно, пойду собираться на работу. Так что ты там вечером? Водку пьем?».

«Хозяин, нужен уголек?»

Экономика копанки проста как дважды два. «Делается все так,— рассказывает шахтный механик Толя Паламаренко (с сегодняшнего дня — мой гид по Донбассу) — Например, была заброшенная шахта. Она попала под реструктизацию» (слово «реструктуризация» попробуй выговорить без пол-литра). Шахту эту закрыли весной. А осенью по району начали ходить парнишки лет четырнадцати. Подходят к воротам и спрашивают: «Хозяин, нужен уголек?».


Через несколько месяцев милиция обнаружила разрытую шахту. Вход в нее закатали бетоном. Но ближе к осени мальчишки раздолбали бетон и начали копать дальше. Мальчишки продавали уголь ведрами — 12 грн. 50 коп. за ведро. Сейчас цены выросли — тонна стоит около 350 грн.


На государственной шахте, где работает Толя — несколько сотен сотрудников. Шахта производит в день около 30 т угля. Для сравнения: обычная копанка, где работает в среднем пять человек, каждый день выдает на-гора до пяти тонн.


Осень — начало сезона заготовки топлива. Домохозяйства начинают запасаться углем в августе и закупают его до декабря. Чтобы отопить обычный жилой дом, зимой нужно примерно 5 т. Так что у рынка нелегальной угледобычи перспективы самые радужные. Одна копанка на 100 домохозяйств — вот уже и стабильный рынок сбыта.

«Тут мы выполняем план, сынок!»

Мы рыщем в поисках работающих копанок почти двое суток, и я насчитал уже около двух десятков отверстий в земле. Некоторые из них заброшены и заросли травой. Многие выглядят так, будто хозяин отошел на пару часов выпить пива. Но ни в одной из них не было людей. Хотя сезон заготовки угля уже начался. Мы побродили немного возле одной из нелегальных шахт, пиная ногами остатки отработанной породы. От скуки я даже выкурил обнаруженную в будке сторожа сигарету «Прима-Дона».


Тут моего спутника осенило: «Поехали! Я знаю одно место». Солнце садилось за терриконом — громадной кучей отработанной горной породы, выросшей рядом с одной из шахт. Черная с бурыми пятнами гора поросла чахлыми крючковатыми деревьями. Неподалеку от нее — маленький лесок, а рядом с ним шахтерский поселок. Возле первого же дома сидит старик в больших темных очках. Старик сидит спокойно, как статуя, под сенью узловатой яблони.


«Дед, скажите, а где тут уголька можно купить?» — кричит Толя из окна машины. Старик указал рукой на один из домов, за две сотни метров от себя. Толя заглушил мотор, и я услышал звук, о котором он рассказывал мне по дороге. Двигатель мотоцикла, который никуда не едет. Движок прикреплен к лебедке, которая вытаскивает из глубины породу. Мы подъехали к дому, огороженному высоким забором.


Я вышел из машины и постучал в дверь. Из калитки вышел, пошатываясь, мужчина лет тридцати и посмотрел на меня вопросительно-пьяными глазами.


«Я тут по уголек приехал,— говорю,— надо тонны три». — «Тебе какой — семечку или орешек? — «Да любой подойдет… Лишь бы не штып».


Мужчина кивнул. Толя на переднем сиденьи машины удовлетворенно крякнул — его школа. «А можешь показать, как все работает?» — вдруг спросил я.


«А зачем тебе смотреть на это? У тебя что, своих дел мало?» — спросил он и подозрительно скосил глаза на фотоаппарат, висящий у меня на боку. — «Знаешь что, катись-ка ты отсюда туда и растуда».


«Чего ты нервничаешь? — говорю ему.— Я же так, чисто из любопытства». — «Не знаю, кто ты такой, но я даю ментам пять штук каждый месяц. Мне семью надо кормить, а не твой такой-то и такой фотоаппарат». Он добавил еще несколько слов, характеризующих меня, и мою камеру с самой неприятной для мужчины стороны, потом развернулся и захлопнул калитку.


Мы снова проехали мимо дома с яблоней. Старик сидел точно так же, опершись на палку. Его глаза за большими черными стеклами провожали уже почти спрятавшееся за терриконом солнце. Я попросил Толю остановить машину и подошел к старику. Рассказал ему, что пишу репортаж про копанки, про шахтеров, про то, как тут зарабатывают на хлеб. Старик встал и молча пошел по тропинке в сторону леса. Потом обернулся и поманил меня рукой. Я последовал за ним. Он обогнул опушку и вышел на большую поляну. В самом дальнем ее конце белели какие-то разрозненные пятна, которые я поначалу принял за стадо коров. Но когда мы подошли ближе, оказалось, что это не стадо. У опушки леса начиналось большое кладбище, уходившее далеко вглубь между деревьями.


«Весной там случился оползень, — старик указал рукой в сторону леса, — и гробы торчали прямо из земли. Все из-за шахты — эти ребята слишком углубились, метров на двести».


Он несколько минут смотрел в сторону опушки, а потом пошел обратно к дому. Вдруг снова застыл на месте, глядя в сторону нескольких свежих могил. «Вот так мы перевыполняем план, сынок! — старик улыбнулся в уже сгустившихся сумерках.— На кладбище мы — герои труда!».

Пять тысяч гривень, как и было сказано

Я сижу в кабинете у начальника горотдела милиции города Снежное Александра Семенцова и задаю вопросы. «В последнее время мы провели масштабную операцию по документированию копанок — рассказывает Семенцов. «Документированию?» — переспрашиваю. «Ну, выявлению случаев незаконной добычи угля. Проблема копанок, благодаря настойчивым усилиям милиции, снимается».


Действительно, люди, встревоженные милицейскими рейдами, похоже, приостановили незаконную добычу. Но надолго ли? «У нас в городе Снежное из 90 тысяч жителей — 10-15 тысяч работают за рубежом, в основном, в России. 5-10 тысяч в соседних городах — Донецке, Макеевке, — рассказывает Семенцов, — в городе работы много, но она низкооплачиваемая. Вот люди и лезут под землю».


Согласно официальной статистике, только с начала 2006 г. на шахтах Донецкой области погибло 54 человека. Скольких засыпало в копанках, не знает никто.


«Многие говорят, что милиция копанки крышует. Но надо быть полным идиотом, чтобы так рисковать своим положением…». Семенцов смотрит на меня вопросительно. Будто ждет, что я соглашусь с утверждением: только полные идиоты отказываются от дармовых денег. Тут я решил, что пришло время главного вопроса. «Говорят, молчание милиционера стоит пять тысяч гривень. Ну, чтобы временно не заметить одну копанку. И я даже знаю человека, который их платит».


Милиционер посмотрел на меня внимательно и медленно произнес: «Мы возбудили уголовное дело по одному из заместителей мэра города Снежное. Эти пять тысяч гривень там как раз и фигурируют».


Значит, пьяный шахтер говорил правду. Цена молчания — пять тысяч гривень в месяц. Если посчитать, сколько зарабатывает в месяц маленькая копанка (пять тонн угля ежедневно — более $300), такая маленькая взятка может говорить о массовости этого явления.

«Когда мы нищие, нами так легко управлять»

Самого влиятельного человека в Шахтерске звали Янек. Но это ему не помогло. Владелец крупнейшего в городе рынка погиб несколько лет назад при невыясненных обстоятельствах. Настоящая фамилия Янека — Янишевский. По его смерти остался огромный памятник из розового камня, обнесенный высокой металлической оградой. Его могила сверкающе великолепна по сравнению с серым гранитным монументом знаменитому Стаханову, похороненному в соседнем городке Торез. Эти памятники — лучшая иллюстрация того, как изменилась жизнь в регионе за последние десятки лет. Государственные шахты выживают за счет дотаций из госбюджета, а самый живой легальный бизнес тут — торговля.


 «Шахтер ведь был когда-то самой престижной и высокооплачиваемой профессией. Поэтому тут мало людей, которые смогли адаптироваться к условиям капитализма» — рассуждает Толя Паламаренко, когда мы отправились в одну из последних поездок по окрестностям Шахтерска. — Да ведь и капитализмом это сложно назвать. Сначала работали кайлом, потом появились комбайны, а сейчас — снова копанки и то же кайло».


Я кивнул. Толя произнес вслух то, о чем я думал все последние дни. «Когда в конце 90-х финансирование шахт прекратилось, и мне нечем было кормить семью, я продал завалявшиеся у меня дома несколько бухт алюминиевой проволоки,— вспоминает Толя. — Тогда за одно кило алюминия давали кило хлеба. А когда весь алюминий у населения скупили, он начал стоить по шесть гривень за килограмм. А в Мариуполе в этот момент стояли огромные контейнеры, груженные металлом… И тогда я поймал себя на мысли: значит, кому-то выгодно, чтобы мы были нищими? Ведь когда мы нищие, нами так легко управлять».

bobrovnikov
Share
Published by
bobrovnikov