Многие предпочитали думать, что главная причина всех бед — это независимая Украина, которая пришла и пригвоздила Крым тризубом к социальному дну.
Легко быть украинцем, когда у тебя мама из Львова, а папа — из Полтавы. Когда язык твоих колыбельных — украинский, дома висит рушник, а на полке стоит Кобзарь. Когда ты с детства не путаешься в идентичностях и четко понимаешь, где твое место в стране.
А у нас в Крыму все было наоборот.
Мало кто из наших родителей родился на полуострове. Мы были поколением переселенцев. Вдобавок “золотой век” существования Крыма пришелся на советские 70–80‑е годы. В условиях железного занавеса и плановой системы полуостров был самым привлекательным советским курортом. Именно это обрекло его после 1991‑го на десятилетия ностальгии.
Эта ностальгия была повсюду, причинно-следственные связи нарушены. Крах советской системы воспринимался не как закономерное следствие проигрыша в холодной войне. Не как итог неэффективности социалистической экономики, не выдержавшей конкуренции. Вместо этого многие предпочитали думать, что главная причина всех бед — это независимая Украина, которая пришла и пригвоздила Крым тризубом к социальному дну.
Дело было не в языке повседневного общения. Куда большей проблемой было то, что полуостров жил вчерашним днем. Хотел прошлого. Канонизировал советское. Искать самого себя в таких условиях трудно. Но мы пытались. Искали пространство общих смыслов. Тех самых, что могли бы сшить полуостров с украинским материком.
А потом был Майдан.
Для меня он стал историей о том, как украинский поезд пытается вырваться из постсоветского депо. Одним из вагонов в этом поезде должен был быть наш Крым. Который, может, и срывал бы время от времени стоп-кран, но в конечном счете вслед за остальными вагонами ушел бы в “западное” депо.
Однако следом пришла Россия, отцепила мой родной вагон и присоединила к поезду, идущему даже не на восток, а в прошлое. То самое прошлое, у которого ровно столько перспектив, сколько у парусного корабля. То есть никаких. Пришло время уезжать.
Крымчан от жителей Донецка и Луганска отличает то, что мы уезжали по политическим причинам. У нас дома не рвались снаряды, мы не бежали от войны. Когда встречаем земляков в других регионах страны, то знаем заранее, что мы единомышленники. Пророссийскому крымчанину нечего делать в Украине. Наша прописка стала маркером идентичности.
Злая ирония. Аннексия моего дома стала дефибриллятором для страны. Ей пришлось выныривать из постсоветской комы. Оккупация полуострова лишила нас малой родины, но подарила большую. Ту самую, в которой важна не “кровь” и не “почва”, не окончание фамилий и не язык колыбельных. Украинцами не рождаются. Ими становятся.
Моя профессия осталась прежней. Я все так же занимаюсь коммуникациями. Раньше писал об Украине для Крыма. Потом — о Крыме для материка. А сейчас все больше — об Украине для Украины.
Только теперь я знаю наверняка: будущее не должно быть заложником прошлого. У меня ушло тридцать лет, чтобы в этом убедиться. Довольно позднее прозрение, надо сказать.
Впрочем, лучше поздно, чем никогда.
Павел Казарин