Я устроил себе настоящее 9 Мая — тот теплый, с неизбывной примесью грусти, почти семейный праздник
9 мая я отпраздновал свой День Победы. Не тот тошнотворно безвкусный и насквозь фальшивый спектакль, который устроили наши правители, пиявкой присосавшиеся к народной памяти о войне.
Я устроил себе настоящее 9 Мая — тот теплый, с неизбывной примесью грусти, почти семейный праздник, который так любили покойные мои отец и мать, все их родные и друзья, пережившие ту войну.
Я был совсем ребенком, когда в 1965-м — после почти двадцатилетнего перерыва — снова стали праздновать День Победы, но отлично помню, с каким восторгом они это восприняли.
Справедливости ради надо сказать — без политики и тогда не обошлось: новоиспеченные советские вожди вернули народу праздник 9 Мая, потому что тоже отчаянно нуждались в укреплении своей легитимности. Прошло всего несколько месяцев, как в октябре 1964-го они отстранили от власти Хрущева, и чтобы завоевать хоть какую-то популярность, нужен был по-настоящему широкий жест.
Возвращение самого искреннего, самого любимого, самого народного праздника было именно таким жестом — попали в «десятку»!
Но этот жест был, в то же время, абсолютно искренним, потому что тогдашние советские лидеры: Брежнев, Косыгин, Устинов, Малиновский, Громыко, Мазуров и многие другие — как бы мы к ним потом ни относились — были не ряжеными и не самозваными, а самыми настоящими ветеранами войны. Это был настоящий праздник и для них самих.
Чтобы почувствовать хоть немного атмосферу того 9 Мая, посмотрите — или пересмотрите — «Июльский дождь» Марлена Хуциева: там в финале есть потрясающая документальная съемка встречи ветеранов в сквере у Большого театра. Актеры смешиваются с реальной толпой, и один из главных героев в исполнении молодого еще Юрия Визбора обнимается с такими же, как он, крепкими, в расцвете сил, успешными сорока-пятидесятилетними мужиками, прошедшими войну, которые тогда составляли самую активную, самую деятельную часть общества. Это был их день, когда они были на коне.
Кстати, в свое время меня удивила реакция моей мамы на финал «Июльского дождя». Как ужасно, сетовала она, что на показанных крупным планом лицах молодых людей, которые наблюдают за встречей ветеранов, столько равнодушия. Они же ведут себя просто как посторонние зеваки, совершенно не понимающие, что мы на самом деле пережили. Я давеча специально пересматривал — мне так не показалось.
Но покойную маму тоже понимаю.
В 41-м четырнадцатилетней девчонкой она дежурила на московских крышах, тушила немецкие зажигалки, вместе с подругами рыла окопы на дальних подступах к Москве, по дороге оттуда на товарняк, которым они ехали, напали немецкие истребители. Поезд остановился, кто-то крикнул: «Прыгай!» — мама спрыгнула, покатилась под откос, прижалась к земле, но не смогла отвести глаз от пролетавших на бреющем полете «мессершмиттов» и на всю жизнь запомнила лицо немецкого летчика, который летел прямо на нее, строча из пулемета и, как тогда маме показалось, весело улыбался, глядя ей в глаза…
Была потом в эвакуации в Куйбышеве — ее туда забрала с собой старшая сестра. В разгульной, шумной и дымной гостинице, где она поселились, жил знаменитый эвакуированный из Москвы — граф Алексей Алексеевич Игнатьев, который во время первой мировой войны был главным русским военным представителем во Франции. После революции он, к тому времени уже генерал, прославился тем, что перешел на службу к Советам и передал им вклады царского правительства во французские банки на астрономическую по тем временам сумму в 225 миллионов франков золотом, которые в свое время сумел переоформить на свое имя.
Мама часто вспоминала, как старый граф, мягко грассируя, как истинный аристократ-петербуржец, повторял ее сестре: «Деточка, ребенку нельзя тут жить. Это — вертеп». Мама сама в «вертепе» долго не выдержала, сбежала, «зайцем», рискуя отчаянно, без документов, без спецпропусков (на дворе еще была осадная зима 41-го) добралась до Москвы, где оставались ее родители — и вернувшись, обомлела — как осунулись и поседели они всего за несколько месяцев войны, превратившись вдруг в стариков.
Мамин отец, мой дед, до Победы не дожил, умер зимой 44-го.
Я когда-то мальчишкой спросил маму:
— Отчего умер дедушка?
— От голода и холода.
— Как, в Москве?
— А ты думаешь, в войну люди только в блокадном Питере мерзли и голодали?
Вот такой домашний урок истории…
Папа мой был намного старше мамы — его двадцать девятый день рождения пришелся на 22 июня 1941-го. Он был инженером по авиационным материалам, всю войну провел на военных заводах — за Волгой, на Урале, в Сибири. Воспоминания о войне я из него вытягивал буквально клещами.
Если он что-то и рассказывал, то все больше какие-то анекдоты из жизни. Например, о том, как разглядывал свой ватник, в котором много дней, на перекладных, в теплушках товарных вагонов, добирался до очередного эвакуированного на Восток авиазавода, и удивлялся: почему раньше не заметил, что ватник-то, оказывается, простеган толстыми белыми нитками? Пока не понял, внимательно присмотревшись: это были не нитки, а вши, густо расплодившиеся в швах телогрейки.
Или вспоминал, как летом 45-го получил приглашение на прием в Кремле в честь ученых, проработавших, как он сам, всю войну в оборонной промышленности — и не знал, как там, в Большом Кремлевском дворце, себя вести.
Дальше события, как рассказывал отец, развивались примерно так:
«Решил: буду делать все, как Капица. А покойный академик — не в упрек ему будет сказано — в войну, судя по всему, жил в довольствии. Во всяком случае, в тот вечер Петр Леонидович в основном светски беседовал с другими гостями и почти не притронулся к многочисленным яствам, от которых буквально ломились столы. Какой же я дурак, — потешался сам над собой отец, — я понял только под занавес, когда гости уже почти все смели со столов, и я, забыв про Капицу и махнув рукой на правила хорошего тона, нацелился на последнего несъеденного цыпленка, аппетитного такого, с поджаристой корочкой. Но тут какой-то разбитной американский военный атташе меня опередил — ухватил этого самого цыпленка и, ничуть не смущаясь своих манер, стал рвать его руками и жадно уплетать. Казалось бы, столько настоящего горя и потерь пережил за войну! Но почему-то вот так горько — аж до слез — расстроился из-за ерунды, что так и ушел из Кремля голодным».
В скупых, написанных сухим, казенным языком мемуарах наркома авиационной промышленности времен войны Алексея Шахурина «Крылья Победы» отцу досталось несколько строчек — про коллектив ученых-металловедов, членом которого был и он, Алексей Александрович Киселев, создавший в разгар войны новый высокопрочный сплав для клапанов авиационных двигателей. Благодаря этому удалось увеличить верхний предел скорости наших самолетов, у которых прежде моторы в режимах предельных нагрузок просто прогорали, выходили из строя. За это изобретение отец с коллегами получили Сталинскую премию.
За долгую жизнь, и в том числе за войну, наград у него накопилось на приличный иконостас. Ордена, звезды, медали, в том числе и на «гвардейских» ленточках — как в советские времена стыдливо называли слегка видоизмененные, наполовину реабилитированные георгиевские. Но только однажды — на 30-летие Победы — мы всей семьей уговорили его надеть ордена и отправиться гулять по праздничной Москве.
Прогулка при всех регалиях оказалась, однако, недолгой. В троллейбусе папе тут же почтительно уступили место. Отец, которому тогда было шестьдесят с небольшим, но выглядел, как минимум, на десяток лет моложе — вскипел и набросился на нас: «Ну что, довольны?! Сделали из меня старика?! Ни шагу дальше не сделаю в таком виде!» Пришлось подчиниться, вернуться домой, подождать, пока папа переоденется по-скромному.
Успокоившись, он сказал мне: «Понимаешь, дело не в том, что я не привык считать себя стариком. И даже не в том, что я все-таки не воевал на фронте — я знаю, что для Победы сделал гораздо больше некоторых воевавших. Просто я терпеть не могу всех этих „заслуг напоказ“, когда люди кичатся участием в войне, причастностью к Победе. Особенно когда они на самом деле никакого отношения к ней не имеют. Не хочу становиться с ними в один ряд. Запомни — это невыносимо пошло».
С той поры прошло сорок лет. Папы давно уже нет на свете. Но урок его я помню до сих пор. И, наверное, будь я в Москве, не пошел бы с отцовским портретом на акцию «Бессмертный полк». Почти готов был умилиться этим маршем, пока не попал под холодный душ фотографий, которые опубликовал в своем блоге Андрей Мальгин: сваленные в кучу на тротуаре портреты ветеранов, с которыми шли участники пафосного шествия — по замыслу — их дети и внуки. Прав Мальгин: если бы вот вы пошли на этот марш искренне, по-настоящему, с портретом отца или деда, неужели бы вы потом выкинули его вот так, как ненужный мусор?!
Я понимаю, кто-то скажет: так поступили далеко не все. Но это тот случай, когда ложка дегтя безнадежно портит бочку праздничного меда.
Так что 9 Мая я сделал все правильно: просто выпил чарку водки на помин души моих родителей, их родных и друзей — а были у нас и погибшие, и без вести пропавшие, и уцелевшие, и чудом выжившие после тяжелых ран, и даже воскресшие из мертвых — давно мысленно похороненные и вдруг вернувшиеся с того света, спустя много-много лет после войны.
Все они, кстати, как мой отец, про войну — «о боях-пожарищах» — вспоминать не любили, а на День Победы поминали павших, пили горькое вино, плакали, смеялись, рассказывая всякие веселые байки из прошлого вроде тех, что я сегодня повторяю вслед за ними, в сотый раз смотрели добрые наивные фильмы вроде «Небесного тихохода», пели старые военные песни. Вот и я так праздновал давеча. И, наверное, так же буду — до самого конца.