Недавние драматические события — аресты руководителей управления Следственного комитета по Москве и обыски у главы Федеральной таможенной службы — породили множество версий относительно конфликтов внутри силовых органов и рассуждения о чуть ли не готовящемся перевороте.
В кругах серьезных исследователей российской элиты начались разговоры о “чекистократии-2”, приходящей на смену прежним элитным группам, представители которых знали В. Путина задолго до того, как он стал президентом Российской Федерации. Вполне может быть, что речь идет только о смене поколений или о борьбе “отдельных групп” силовиков за влияние на Кремль, но мне кажется важным отметить несколько иной срез проблемы, в некоторой степени еще более тревожный.
Владимир Путин всегда опирался на выходцев из силовых структур, из которых происходит и он сам, — это хорошо известно, – пишет Владислав Иноземцев для Сноб.ру. – Однако на протяжении всех 2000-х годов легко заметными были две тенденции. С одной стороны, немалая часть ближайших друзей президента (пусть даже знакомых ему по службе в КГБ) расставлялась на ключевые посты в сфере бизнеса: “Газпром”, “Рособоронэкспорт”, ВЭБ, “Роснефть” — лишь некоторые из примеров. С другой стороны, значительное влияние на президента оказывали те, кто, также будучи его давними знакомыми, непосредственно ушли в бизнес, пусть и тот, что был тесно связан с Кремлем: тут вспоминаются Г. Тимченко, А. Ротенберг, братья Ковальчук, В. Якунин, Н. Шамалов и многие другие.
Оба эти тренда указывали на то, что созданная в стране политическая система должна была гарантировать возможность для избранных заниматься бизнесом и условия для высших лиц государства получать от этого выгоду. Панамские офшоры, предельно непрозрачный “Сургутнефтегаз”, “Газпром” с его “дочками” — все это укладывалось в хорошо известную в мире схему сrony capitalism, где при всей его российской специфике второе слово было важнее первого.
Иначе говоря, в 2000-е годы силовики — какими бы влиятельными они ни казались — выступали инструментами обогащения первых лиц, которые в то время искренне надеялись на то, что они станут частью глобальной финансовой элиты, а их богатство будет умножаться вместе с успехами страны. Совершенно неслучайно в 2008 году А. Миллер мечтал о том, что капитализация “Газпрома” “в ближайшие 7–8 лет” достигнет… $1 трлн. Насколько бы ни были забыты демократические принципы, как бы ни попиралась свобода прессы, в какой бы мере судебная система ни была подчинена исполнительной власти, логика действий власти оставалась экономической. Именно поэтому важнейшими активами оставались реальные ресурсы: шла борьба за новые лицензии на добычу нефти и газа; за участки под застройку в крупнейших городах; за право получить разрешение на организацию свободных экономических зон; за монопольные или квазимонопольные позиции в торговле; за сельскохозяйственные угодья в пригодных для аграрного бизнеса регионах; за предоставление частот для сотовой связи — иначе говоря, борьба за возможность делать бизнес “под крылом” государства.
Да, этот бизнес мог быть не вполне “чистым”, его могли массированно “крышевать”, но он все равно оставался бизнесом. Бизнес-идеология захватившей Россию бюрократии в итоге делала ее договороспособной — даже после войны на Кавказе в 2008 году отношения с Европой были нормализованы, “не успев испортиться”. Такой подход потребовал активного вмешательства государства во время кризиса 2008–2009 годов, в результате чего ценой сократившихся резервов был обеспечен рост благосостояния населения и сохранение основных олигархических корпораций. Эта же идеология привела к мечтам о модернизации — несбыточным, но совершенно верно отражавшим ответы на вызовы, с которыми сталкивалась страна.
Однако Россия так и не стала частью западного мира. Более того, попытка “перезагрузки”, предпринятая на фоне масштабной волны “цветных революций”, показалась “национальному лидеру” авантюрой. Обогащение в какой-то момент стало выглядеть иррациональным, так как вполне реальной оказывалась вероятность того, что все “нажитое непосильным трудом” окажется не формальной, а реальной собственностью Ролдугиных и им подобных, так как подлинные хозяева даже не смогут воссоединиться со своими состояниями, сосредоточенными за пределами российских границ. Кроме того, важнейшим фактором стала считаться безопасность “первого лица”, которому не хотелось повторить путь М. Каддафи и даже В. Януковича. Соответственно, возобладала неэкономическая логика выстраивания власти — и в этой новой реальности бизнес оказался лишним, а задачи были радикально переформулированы.
С одной стороны, основной акцент был перенесен на безопасность — как поддерживаемую популистской легитимностью (Сочи, Крым, пикирование с Западом), так и чисто “техническую” (переформатирование служб охраны, создание Национальной гвардии и т. д.). В этой логике лица, положительно зарекомендовавшие себя в последние годы, пошли на повышение и по сути окружили президента плотным кольцом силовых структур, которые в итоге должны гарантировать его личную безопасность (думаю, уроки турецкого путча не пройдут бесследно и усиление лично подчиненных главе государства не вполне конституционных структур продолжится). Основной упор в “идеологической работе” был перенесен на апологию особости и автаркии; воспитание населения в духе неприязни к Западу; ограничение поездок за рубеж работников силовых структур и “национализацию элиты” через запрет владения собственностью и счетами за границей и т. д. Россия превратилась в “осажденную крепость”, а тем, кто недавно считал себя почти глобальной элитой, рекомендовано было довольствоваться тем, что можно найти дома.
Это означает, что теперь силовики заинтересованы не в том, чтобы заработать на процветающей стране, а в том, чтобы контролировать ее в любом виде, пусть даже деградирующую и нищую (неудивительно, что с момента возвращения В. Путина в Кремль в 2012 году поквартальные темпы роста ВВП устойчиво падали, но это так никого и не возбудило, даже в период нынешнего кризиса правительство избегает каких бы то ни было мер активной поддержки населения и бизнеса). Лозунг момента понятен: население и предприниматели — это крепостные и тягловые; их интересы нам неважны, для нас главное — сохранить резервы и контроль над финансовыми потоками.
С другой стороны, и это вытекает из только что отмеченного, роль бизнеса сегодня сведена практически к нулю. Власть предержащие понимают: большинство российских бизнесов (за исключением сырьевых) убыточны — и сегодня никто не борется за землю, лицензии, разрешения на строительство или нечто подобное. Интерес представляет только то, что “зубами вырвано” у предпринимателей: средства, полученные в виде налогов, таможенных пошлин, арендных платежей, разного рода сборов или штрафов. “Экономика активов” 2000-х годов скукожилась до “экономики бюджетных потоков” 2010-х. Предпринимательское сообщество практически низведено до положения бессловесных плательщиков дани — вполне характерно, что по тому же “закону Яровой” никто даже не попытался услышать его мнения (в той же степени, как и по “Платону”, сносу киосков в Москве и по большинству иных схожих тем).
Полностью забывая об экономике, власти открывают перед собой еще бóльшую свободу действий: их не связывают никакие правила, никакие экономические рациональности, никакие соображения выгоды. “Новые силовики” не “крышуют” бизнес — они его уничтожают, считая, что идеология выше политики, а политика — выше экономики. Страна под их руководством выпадает из мирового сообщества еще и потому, что они не видят и не хотят видеть выгодности соблюдения правил. Современная Россия становится совершенно недоговороспособной.
Однако неэкономическая элита сталкивается с двумя проблемами. Первая понятна: никто не идет на государеву службу ради служения Отечеству; все хотят жить в домах, увешанных картинами Айвазовского, и иметь шкаф с большим количеством коробок от обуви, набитых чем-то иным. Однако с каждым новым раундом “зачистки” предпринимателей добиваться этого будет все сложнее. Мало ввезти Courvoisier 1912 года под видом герметика — нужно еще и иметь возможность его продать по выгодной цене, что становится все более сложным ввиду недостатка средств у “среднего класса”. Поэтому обогащаться можно будет, только “отрывая” от государственного, т. е. от принадлежащего хозяину, а не “кормясь” со своих вотчин — а это рискованно.
С другой стороны, по мере истощения “сторонних” денежных потоков конкуренция за контроль над бюджетным финансированием будет только расти. Именно этим и объясняется “обострение”, которое практически все наблюдатели отмечают уже на протяжении целого года: аресты губернаторов, чистки в ФСБ и СК, а теперь, возможно, и на таможне. Власть сейчас будет пытаться совершить невозможное: она захочет, чтобы ее слуги, обученные только воровать, по-прежнему воровали у других, а не у нее самой. Однако, во-первых, этих “других” будет становиться все меньше (самые умные либо переводят свои активы за рубеж, либо распродают все что можно и готовятся к “повышению степени своей персональной мобильности”), и, во-вторых, если люди привыкли воровать, то им все равно, кто станет их жертвой.
Скорее всего, мы присутствуем при зарождении двух новых тенденций. В политической (внутри- и внешне-) сфере российские власти будут становиться все менее предсказуемыми и все более картинно будут нарушать все мыслимые правила (от международных соглашений до регламентов WADA). В экономической сфере ньюсмейкерами окончательно станут одни только силовики, а число их разборок друг с другом будет стремительно приближаться к количеству их “наездов” на представителей бизнеса.
Является ли это агонией режима, как могут подумать некоторые? Вовсе нет — скорее напротив, “война всех против всех” в силовых структурах авторитарного общества и есть тот инструмент, который и держит эти структуры “в тонусе”, а заодно и сплачивает обывателей. Во времена “больших чисток” в СССР или в сегодняшней Северной Корее проблемы решались и решаются куда более жестко — и этим режимам суждено было прожить десятилетия. Поэтому есть все основания понаблюдать за начавшимся шоу: эта сага будет долгой и захватывающей. Главное — выбрать безопасное место и запастись попкорном.