На востоке Украины я был с первых дней и хорошо видел: то, что там происходит, было искусственно создано сперва не Россией, а местными олигархами и политиками
Об этом пишет Ефрем Лукацкий, фоторепортер, единственный украинец – финалист «Пулитцера».
Я начал с войны в Приднестровье. Следующая — Первая чеченская кампания 1994 года. Потом я был в Афганистане. Затем — Вторая чеченская. В Ираке я тоже был. И в секторе Газа. Еще в страшном гражданском конфликте, который произошел в Узбекистане.
Война — это везде трагедия, но есть свои особенности, связанные с менталитетом, религией и армией, которая принимает участие.
Когда ты находишься на войне в чужой стране, то знаешь, что у тебя есть дом, где все спокойно, где ты сможешь отдохнуть. Ты не слышишь плохие новости о своих близких и знакомых, которых убивают на войне. Она не проходит через судьбы твоих близких и друзей.
На востоке Украины я был с первых дней и хорошо видел: то, что там происходит, было искусственно создано сперва не Россией, а местными олигархами и политиками. Например, я снимал захват Донецкой областной прокуратуры и помню, как туда пришли около 30 человек с палками, выбили окна и попали внутрь. Потом приехала милиция, заставила их выйти, но никого не задержала. Это было возможно только с согласия областного руководства. Более того, на проукраинском митинге в Донецке милиция должна была защищать участников, а на самом деле просто расступилась и наблюдала, как их избивают дубинками и палками. Это все происходило на моих глазах.
Когда приехал Валерий Гелетей, возглавлявший на тот момент Управление госохраны, с подчиненными, я надеялся, что сейчас они быстро очистят Донецкую обладминистрацию, как сделал Арсен Аваков с Ягуаром в Харькове. Но они побоялись. Да, там было бы кровопролитие, но серьезного оружия у ополченцев на тот момент еще не было. Оно появилось только тогда, когда в Луганске сдали СБУ, а потом уже приехал Игорь Стрелков из РФ. Поэтому именно безволие привело к тому, что сейчас происходит на востоке Украины.
Каждый раз, бывая на востоке, я общаюсь с военнослужащими украинской армии и вижу, как она меняется. Теперь это уже не те военные в резиновых вьетнамках, которых я видел в самом начале. Сейчас это уже совсем другая армия, у нее другой дух. Но не надо и ее идеализировать. Костяк, конечно, составляют серьезные люди. Но остается много и немотивированных. У добровольческих батальонов с этим хорошо, у регулярных войск хуже. В том числе и потому, что там много срочников, а профессионалам надо платить хорошо, не 100 грн в день. Ну и давление прессы тоже влияет. Им же как промывают мозги? Говорят: вы что, будете умирать за Коломойского?
На этой войне я впервые столкнулся с постановкой кадра. Был свидетелем, как на моих глазах в Донецке корреспондент Lifenews рассказывал о том, что бандеровцы и фашисты напали на мирный митинг граждан Донецка. А потом, стоя на балконе в гостинице Славянска, я слышал, как корреспондент того же канала договаривался с боевиками о постановочной съемке. Они настолько влились в эту игру, что сами в нее верят. Это их оружие. Им это в кайф. Впрочем, я помню, как еще во время чеченской войны один российский коллега, весь день провалявшись пьяным, сообщал своему московскому редактору о вымышленных казнях российских солдат и якобы отобранных у него боевиками фотоподтверждениях.
Война идет уже не первый месяц, но я еще до сих пор не слышал, чтобы кого‑то из украинских репортеров страховали. А это обязательно. Во всем мире так происходит. Если ты отправляешь подчиненного на восток, то у него должна быть страховка здоровья и жизни. Это нужно сделать на законодательном уровне — ввести правило обязательного наличия страховки для аккредитации на войну.
К слову, наше Министерство обороны в первое время очень неохотно пускало журналистов в зону боевых действий, объясняя это заботой о безопасности репортеров. В реальности же причина была в том, что журналист мог увидеть и узнать о руководстве Минобороны мало приятного. Сейчас журналисты стали умнее и напрямую работают с военными и добровольцами. Что вызывает у руководства министерства чувство негодования. И я их понимаю. Солдаты рассказывали мне такое, что волосы на голове шевелились.
Главная задача журналиста, конечно,— оставаться нейтральным. Да, мы — граждане Украины, мы любим свою родину, но мы должны быть объективными. Мы обязаны показать трагедию как с одной стороны, так и с другой. Поверьте, со стороны сепаратистов тоже очень много честных людей, которым или промыли мозги, или запутали. Поэтому задача нормального журналиста — не занимать чью‑то сторону и кричать “проклятые сепары!” или, наоборот, “укропы!”, а бытьна сторонепростогочеловека, который там страдает. Потому что когда убивают — это страшная трагедия для людей с обеих сторон. Я всегда считал, что плохой мир лучше хорошей войны.
Сейчас уже все увидели, что журналистика — это страшное оружие. Страшнее, чем Ураганы или Грады. Потому что все, что мы имеем сейчас, происходит благодаря журналистам, которые промывают мозги: там — гражданам России, тут — гражданам востока Украины.
Кажется, до сих пор всю опасность этого вида оружия не осознала только наша власть. Потому что у нас до сих пор работают российские телеканалы. Это же не журналистика, а вражеская пропаганда, и ее нужно удалить. Российским журналистам я тоже запретил бы работать в Украине сейчас. У нас война. Какие российские журналисты? Да и вообще, любые журналисты должны работать в зоне АТО только со специальной аккредитацией. Не надо ничего выдумывать — во время Второй чеченской без нее ты бы в лучшем случае оказался за решеткой на пару дней.
Самое ужасное, что люди начинают привыкать к жестокости. Например, новости о том, что сегодня погибли пять украинских военных, а вчера шесть, собирают теперь меньше просмотров, чем результаты очередного футбольного матча. И это ужасно. Интерес в мире к нам тоже резко упал. Публикаций в западных изданиях стало значительно меньше. Разве еще только в связи со сбитым самолетом их много.
Самое сложное на этой, да и любой другой войне — ощущение беспомощности. Ты можешь снять фото, сделать сюжет, но изменить и помочь — нет. Ты не можешь спасти раненого, ты даже не можешь оказать медицинскую помощь нормально. Я по этой причине также избегаю съемок в госпитале. Специально для этого пригласил коллегу из Испании — ему в Афгане ногу оторвало, он понимает эту тему. Это не тот материал, на котором я хотел бы сделать себе имя.
Что меня потрясло на нашей войне, так это волонтерское движение. Я нигде в мире такого не видел. Чтобы народ так бросился помогать своей армии. Я не знаю, что было бы с армией, если бы не волонтеры. Именно волонтеры, а не государство, создают все эти эмблемы, нашивки, то есть дают почувствовать армии, что ее ценят и любят. Это для меня совершенно новое явление и это единственное, что вселяет оптимизм в будущее нашей страны. Но всякие усилия не могут длиться вечно. Если все это затянется, а это затянется, то волонтерское движение может испытывать серьезные трудности. Находиться в подобном тонусе — искать, собирать, организовывать, отвозить — все время очень сложно. Я верю в дух наших людей, но бесконечно так продолжаться не может.