Проблемы России связаны со спецификой ее государственности.
В Лондоне проходит фестиваль русской литературы SLOVO. Один из участников фестиваля – Борис Акунин (Григорий Чхартишвили) пришел в гости в студию BBC.
– Григорий Шалвович, приветствую вас. Вопросов много накопилось, давайте начнем вот с чего. Вы, кроме писательства, активно занимаетесь общественной, гражданской, даже политической деятельностью. Однако эти две ваши ипостаси вроде бы почти не пересекаются. Хотя две книги, «Кладбищенские истории» и «Аристономия» написаны вроде бы совместно Борисом Акуниным и Григорием Чхартишвили. Не было желания эти две ваши ипостаси совместить и написать откровенно политический роман? Или же «Аристономию» так и следует понимать?
– У меня нет ощущения, что я когда-либо занимался политической деятельностью. Я, собственно говоря, никогда не изображал из себя политика. Другое дело, что мне казалось важным поддержать ту политическую силу, с мнением которой я согласен, и оппонировать той политической силе, которая кажется мне вредной для моей страны. Но я при этом всегда оставался писателем, и остаюсь им и сейчас. Я провожу для себя внутренне, и надеюсь, что это видно внешне, хотя, может быть, и не всегда, очень четкое различие между литературой и не-литературой. Когда я пишу романы – это романы. Они всегда про какие-то вещи большие, чем повседневность. Так, наверное, бывает у всех писателей. Это не значит, что я как-то от повседневности отодвигаюсь, просто эту существует для меня в другом жанре. У меня есть блог, у меня есть «Фейсбук». Если я хочу сказать что-то прямым текстом, не художественно, я там это и делаю. Отлично эту функцию выполняют, слава Богу, вот эти социальные медиа.
– Ну а по поводу политического романа?
– Не думаю, что… во всяком случае я не таким образом устроен, чтобы переносить свои непосредственные политические ощущения в художественную форму, у меня это так не работает. Когда-то давно, в самом начале работы, я написал несколько таких политических фельетонов, в виде эксперимента, на злободневные темы. У меня даже вышла маленькая книжка, которая называлась «Сказки для идиотов». Но не могу сказать, что мне самому этот эксперимент очень понравился. Мне кажется, что сейчас настали такие времена… черно-белые, в общем, времена, когда о вещах, касающихся политики, нужно говорить прямым текстом и безо всяких игр, безо всяких ужимок.
– Последний год, насколько я понимаю, ваше внимание и время в основном занято написанием многотомной «Истории государства Российского». Вы взялись за этот труд в период, когда страна переживала подъем политической, идеологизированной активности. Вместе с тем вы заявили, что эта книга, этот труд ваш будет отстранен от каких бы то ни было идеологических предпосылок и будет основываться исключительно на фактах. Так ли это, и почему вы выбрали именно такую позицию?
– У меня возникло ощущение, что я живу в своей собственной стране, в России, и я иногда не понимаю, почему она такая. Почему в ней происходит это, а вот это не происходит. И у меня возникла внутренняя потребность в этом разобраться. Потому что мы все очень любим задаваться вопросом, кто виноват – гораздо больше, чем вопросом, что делать, да? И когда задается вопрос, кто виноват, сразу находится масса ответов: виноваты эти, нет, виноват Сталин, виноваты большевики, нет, виноваты Романовы. Начинаешь думать, и уходишь все дальше и дальше в прошлое. Я в конце концов решил, что уйду в самое начало, к самым истокам, и пройду по всей этой канве. У меня историческое образование, но это не означает, во-первых, что я историк. Во-вторых, вы не найдете в наши времена историка, который был бы специалистом по истории всей страны. Это все специалисты по какой-то теме или по какому-то периоду. Поэтому я решил, что я напишу историю России глазами не историка, а писателя. Я попытаюсь понять, почему у нас такое государство, какое оно есть. Что в нем хорошего, что в нем плохого. Что для него полезно, что для него неполезно. Если ты хочешь это понять, а не кому-то что-то доказать, нужно отказаться заранее от всяких идеологий, от всяких концепций, иначе ты будешь с самого начала знать, куда ты придешь. Я не знаю, куда я приду. Я, правда, не знаю. Я сейчас пишу третий том, я дошел до Смутного времени, до начала XVII века. Мне очень многое стало понятно, но еще далеко не все. Это чрезвычайно интересное занятие. Я не знаю, до какой степени это нужно моим читателям, но оно, безусловно, нужно мне, важно для меня, и я точно буду этим продолжать заниматься, даже если я почему-то перестану это сдавать, я все равно буду ее писать.
– Вы упомянули свой блог. Недавно вы там написали, что как раз сейчас находитесь в XVI веке, и – я цитирую – «это период, когда на Руси до колоссальных размеров разрослась роль личности, одной-единственной, государя Всея Руси». Было ли когда-нибудь в России иначе? И кто из правителей России, по-вашему, наиболее близок к идеалу, есть ли вообще такие?
– Роль личности велика, когда государство жестко централизовано, особенно, если оно управляется диктаторски, тут имеет значение все – любой чих, состояние здоровья правителя, монарха, могут иметь последствия для жизней миллионов людей. Особенно это характерно для Московии, государства возникшего в середине XV века, после монгольского ига, после того, как первое русское государство развалилось.
Московия была построена на предельно жесткой, ордынской, вертикали власти, где только один человек в стране имеет значение – это государь. Все остальные – его холопы. Кто бы они ни были – бояре, князья, последний крестьянин – все его холопы. И такой жесткой структуры в русской истории потом не было вплоть до диктатур ХХ века. Потому что и в XVI, и в XVII, и в XVIII веке личность самодержца была, конечно, важна, но не до такой степени. В XVI веке, собственно говоря, законов-то еще не было – как решит государь, так все и будет.
Ну а что касается личностей в русской истории, я выделяю двух правителей: один сильно недооцененный, а второй сильно переоцененный. Сильно переоцененный – это Петр I, который, конечно, сильный правитель, но не все у него получалось, и не все у него получилось. Гораздо сильнее и эффективнее был, но как-то меньше обычным людям знакомый Иван III, собственно говоря, создатель централизованного российского государства, которым я сейчас занимаюсь. Это был в высшей степени эффективный правитель, который добился всех задач, которые перед собой поставил, и у которого, в отличие от Петра, не было ни одного крупного провала. Потому что Петр, например, под Нарвой потерпел страшное поражение. Петр умудрился всей армией попасть в окружение к туркам во время Прутского похода. Петр зачем-то потратил огромные деньги на строительство Черноморского флота, который сгнил в низовьях Дона – вырубил все вековые леса, и так далее. У Ивана III вы таких ошибок не найдете. Это очень интересный опыт выстраивания государства, многие держащие элементы которого сохранились, как ни странно, с XV века до сих пор.
– Еще по истории хочется задать вопросы, о которой вы сейчас пишете и много думаете. Часто приходится слышать, что Россия – страна, обреченная на неспособность выйти на достойный путь. Что виной тут даже не нерадивые правители, а какие-то иные, объективные причины: какое-то срединное, невнятное, то ли европейское, то ли азиатское положение, климат, православие, с его безынициативностью и покорностью. Что вы можете сказать по этому поводу?
– Я, наверное, смогу ответить на этот вопрос более полно, когда я закончу свою «Историю». Пока у меня складывается ощущение, что проблемы, с которыми мы сталкиваемся, связаны со спецификой российской государственности. Потому что она еще в те времена, еще в XV веке, была построена таким образом, что это, с одной стороны, обеспечивало сильную удароустойчивость во время потрясений, и помогло этому государству сохраниться во время ужасных исторических ударов, в то же время это до такой степени ригидная, жесткая структура, в которой государство всегда значило больше, чем отдельная личность, в которой всегда правили, как в Орде. В Орде хан правил не по закону, а по указу. Воля хана всегда была выше роли закона. На определенном этапе исторического развития или во времена мобилизации это работает. В современном обществе это не работает никак. Можно называть это как угодно. Можно называть это конфликтом между европейской и азиатской цивилизационными моделями – у каждой из них есть свои сильные и слабые стороны. Мы сейчас живем в мире, в котором европейская цивилизационная модель выглядит выигрышнее, чем азиатская. Она оказывается эффективнее. Она построена именно на рассредоточении власти, она построена на том, что личности предоставляются права, это открывает шире перед каждым человеком диапазон возможностей, и он, без указки сверху, а сам по себе, начинает что-то делать, каким-то образом улучшать свою жизнь, и все эти усилия, объединенные вместе, и объединенные умелой дирижерской работой, развивают всю страну, все общество. У нас, в России, проблемы с этим. У нас очень подавлена частная инициатива, что исторически объяснимо. У нас так и не образовалось правовое государство, у нас закон что дышло. В XXI веке это совершенно невыносимо для развития экономики, промышленности, общества, чего угодно. И до тех пор, пока наша страна эти проблемы не решит, пока она не проведет внутреннее реформатирование государства, нас так все и будет трясти и колдобить.
– Перейдем от истории к вам, собственно. Что побудило вас начать игру с иными, кроме Бориса Акунина, псевдонимами: Анна Борисова, Анатолий Брусникин. Что это, такой литературный постмодернистский прием – могу, мол, и так. Или же, в особенности в случае с Анатолием Брусникиным, это была попытка создать такую идеологическую альтернативу закоренелому западнику Акунину?
– С одной стороны, это, конечно, игра, это было весело, задорно. Мне хотелось прожить вторую молодость. Я, например, с волнением снова начал ходить в книжные магазины, смотреть, как продаются книжки этих новых авторов. Никто не знал, что это я. И когда я как-то подошел к книжной витрине, по-моему, большого московского книжного магазина «Библио-Глобус» и увидел там в топ-десятке на трех позициях один роман Акунина, один Брусникина, и один Борисовой, я испытал невероятный прилив адреналина и эйфории, это было приятно. Но были здесь вещи и более взрослые, более серьезные. Во-первых, на меня очень сильно стал давить груз читательских ожиданий. Читатель – как ребенок, он хочет, чтобы ему все время рассказывали одну и ту же сказку. Он хочет, чтобы ему все время рассказывали, скажем, про Эраста Петровича Фандорина. И больше ему ничего не надо. И, если ты пытаешься сделать шаг влево, шаг вправо, раздаются крики: стоп-стоп-стоп, мы так не договаривались! Ты обещал нас развлекать. А это что такое? Не надо экспериментировать! Назад! Я несколько раз пробовал поменять правила игры, и эти мои романы публику раздражали, несомненно. Они от меня ждали не этого, это было нарушение какой-то конвенции. Поэтому мне хотелось попробовать писать совершенно по-другому. Анатолий Брусникин – это игра в славянофильство. Потому что я сам по себе. Я – западник, чего там говорить. В то же время я стал думать, ну хорошо, славянофильство – если его считать от слова «филос», от слова «любовь». Ну, вот человек любит все славянское, все русское. Вот как бы он стал писать? Что в этом плохого? Ничего. Вот я написал такого – гой еси Брусникин! Это было весело и, в общем, приятно. Была третья составляющая, сугубо профессиональная, поскольку меня профессионально занимают вопросы книжного рынка, книгоиздания, рентабельности, и все такое прочее. Я же автор массовой литературы, я должен в этом разбираться. Я предложил издателю провести этот эксперимент. Вот мы берем одного автора, Брусникина. Издатель в него вкладывает много денег, в рекламу и раскрутку, мы смотрим, как мы с нуля, с пустого места, при помощи таких механизмов можем раскрутить новое имя, сделать его бестселлером. По контрасту мы берем второго автора, не вкладываем в рекламу ничего, рассчитываем только на сарафанное радио и посмотрим, что произойдет с этим. Нам интересно было сравнить эти две модели. Получилось очень по-разному, потому что первый роман Брусникина при помощи бешеной рекламы продал что-то вроде 750 тыс. экземпляров, что на первой книге совершенно невероятно. Но прибыль там получилась ерундовая, потому что огромные деньги были вложены в рекламу. Зато второй и третий роман Брусникина – на рекламе можно было уже сэкономить.
– Не нужно было уже раскручивать…
– Борисова продала гораздо меньшее количество экземпляров, но с точки зрения рентабельности, эффективности, там получился коэффициент выше. Все это такие интересные, любопытные штабные учения. Собственно говоря, и не вполне штабные.
– Насколько я понимаю, вы сейчас большую часть времени проводите вне России. Часто ли вы ездите туда, часто ли бываете в Москве, и видите ли вы свое место там как литератора, ну и как – вы отказываетесь признавать себя политиком, – но во всяком случае, активистом. Одно время вы довольно активно заявляли о своей позиции.
– Сейчас буду говорить про грустное. Я в Россию перестал совсем ездить. И до тех пор, пока там не изменятся атмосфера и климат, я туда ездить не собираюсь. Я решил, что с меня хватит, и что я хочу уехать, я решил где-то в конце лета, в начале прошлой осени. У меня возникло твердое ощущение, что моя страна оккупирована врагом. Все, что мне в жизни было всегда враждебно, все, что мне было ненавистно, оно сейчас правит бал. Шовинизм, ксенофобия, агрессивное вранье, нетерпимость к инакомыслию, это все сейчас заполонило все пространство вокруг. Какой в этой ситуации есть выбор? Или ты уезжаешь из этого пространства, или ты, я не знаю, оставляешь свою мирную профессию, берешь ружье и идешь в партизаны сражаться с оккупантами. Но партизанам можно сражаться с оккупантами, если их поддерживает мирное население. Потому что партизан, которого не поддерживают окрестные деревни, – за кого он, собственно говоря, партизанит? А ощущения, что мирное население придерживается того же образа взглядов, что и я, у меня абсолютно не было. Наоборот, все вокруг как-то страшно радовались, им все было отлично. Я съездил в начале зимы в Россию еще раз, посмотреть, не стало ли лучше. Стало хуже. Стало хуже. Я прекрасно понимаю, как этот механизм устроен. Я понимаю, почему это происходит. Это довольно простая рецептура. Берется застарелый имперский комплекс, сидящий в массовом сознании, включается телевизор на полную катушку, получается результат. Но от того, что я это понимаю, мне веселее не становится. В общем, у меня сейчас такой период, знаете, какой бывает, когда решают разъехаться и проверить свои чувства в разлуке.
– То есть проблема, как вы сами признаете, не столько во власти, сколько в поддержке ее населением?
– Главная проблема не в человеке по имени Владимир Путин. Главная проблема в мозгах населения. До тех пор пока люди не поймут, что им дурят голову, пока они не повзрослеют, пока они не начнут мыслить самостоятельно… Если я могу чем-то в этом поспособствовать… но я могу сделать это только при помощи слова. Сейчас, у меня такое ощущение, в России период политики временно закончился. Это такое затишье, но я боюсь, что это затишье перед бурей.
– Ну и последний вопрос. Вы по основной профессии – японист, но много занимались переводами, в том числе и англоязычной литературы. Сейчас мы с вами находимся здесь, в Англии. В какой степени ваш английский опыт отражается или отразится в ваших последующих книгах?
– Боюсь, что никак. Я нахожусь вот сейчас в Лондоне, но в голове у меня сплошные российские дела и русские проблемы, я не вылезаю из русского «Фейсбука», я работаю над двумя проектами, один из которых – это Россия XVI века, а второй – Россия, вернее, Советский Союз 20-х годов XX века, я, видимо, никуда из этого пространства не выберусь.