Он является автором 15 книг, в которые вошли написанные лично им эссе, портреты современников, стихи и проза. На сегодня общий тираж его книг составляет около 300 тыс. экземпляров. Почему он занялся писательством и что происходит с современным театром, харьковскому корреспонденту «i» Елене Остапченко рассказал Сергей Юрский
Вопрос: Вы пишете не хуже, чем играете. Почему это не стало главной вашей профессией?
Ответ: Потому что главной стал театр. Вообще-то обычно меня спрашивают наоборот: зачем я взялся за перо. Тогда я объясняю, что актерство и литература — две параллельные жизни. Общее между ними только то, что и литература, и театр для меня есть попытка осмысления состояния моего поколения на этой земле. Чаще всего насмешливого. А так как моему поколению выпало то ли удовольствие, то ли неприятность — много пожить в прошлом тысячелетии и участвовать вместе с вами в переходе в тысячелетие новое, то наблюдать есть за чем. Все мы, привыкшие к двадцатому веку, как мне кажется, очень сильно бьемся мордой об стол века двадцать первого. И вот эти удары можно рассматривать как драматические или даже трагические, то есть смертельные, а можно — как комические, набивающие шишки там, где следовало бы просто остеречься.
В: От чего вы успели предостеречь современников?
О: Ну-у… Знаете, это дело личной внимательности и восприимчивости каждого. Я не даю никаких рецептов; мне, может быть, поздно уже и не по чину: я не занимаюсь ни политикой, ни наукой. Но я действительно с тревогой и без особых надежд смотрю на те тупики, в которых оказался современный человек на всех широтах и долготах нашего шара, включая мою страну, соседние страны и даже дальние государства. Я, может быть, больше других замечаю эти тупики. Отсюда и моя… не унылость, а, я бы сказал, критичность и насмешливость над теми, кто готов плясать бразильским карнавалом на небразильских землях.
В: Так уж и на всем шаре? Понятно — у нас: издержки затянувшегося переходного периода из одной страны в другую. Но в дальних-то государствах вроде бы дела обстоят получше…
О: Поверьте, я довольно много поездил и посмотрел. Это какой-то общий кризис смысла, кризис соответствия. Скомпрометированы очень многие ценности и устои — не только в бывшем СССР. Вот, например, в Японии. Чтобы отдохнуть от сумасшедшего ритма жизни, японцы тянутся к русской школе игры, к осмыслению драматургии. Меня приглашали туда как представителя психологического театра. Представьте, они не любят самурайских пьес, которые ставятся быстро и идут с суфлером. Им в театре не интересны технологии — они наблюдают психологию. При этом система работы очень жесткая: составляется договор минимум на три года, и сразу оговаривается, когда состоится премьера и сколько раз пройдет спектакль. Зная, что популярный японский актер Судзуки Мидзуко блестяще играет в пьесе «Скупой» Мольера, я спросил, где можно посмотреть этот спектакль. И получил ответ: «Мы уже закончили играть, теперь сцена куплена. Приходите… через пять лет». В Японии театр и актеры — бедные, а страна — богатая. Театром занимаются те, кто не мыслит без этого жизни. Японцы говорят: «Мы ненавидим нашу систему, она вся направлена против искусства»…
В: И что же русская школа игры?
О: О сегодняшнем существовании нашей профессии — разговор весьма непростой. По-моему, она либо исчезает, либо превращается во что-то совершенно новое, неведомое и не очень мне приятное. То, чем занимаюсь я,— есть попытка сохранения того, что раньше называлось психологическим театром. Со всеми его возможностями — комедией, трагедией, вызыванием смеха, слез и ужаса! Трех струн, как назвал их Пушкин, на которых держится драматический театр. Истинный. Сегодня театр стал частью сферы обслуживания, а многие другие функции ушли в другие места.
БДТ Товстоногова был настоящим театром, каким я его себе представляю. Как огромный корабль, он шел в определенном направлении. И у него была своя аудитория, которая, в свою очередь, шла не за отдельными спектаклями, а за ним. Сейчас этого нет. Нет театров, а есть учреждения, где иногда делаются замечательные спектакли, а иногда не делаются. То, что похоже на театр,— это Фоменко, Додин и еще Женовач. Но это не совсем театры, это студии, в них руководитель — и папа, и учитель, и создатель школы. Это замкнутые конструкции, которые вряд ли смогут существовать в таком состоянии долго. Остальные театры — это фирмы, не имеющие собственных художественных идей, а только оппортунистическое желание соответствовать требованиям времени.
В: А вам не кажется, что театральные постановки перестали быть интересны, потому что давно вышли за пределы сцены?
О: Да! Я все время об этом говорю. Я актер, я всю жизнь играю. Но сейчас замечаю, что нашу профессию фактически перехватили другие люди. Все население играет. И те, кого больше видно, кто появляется на экранах,— новые властители дум и капиталов, новые политики, они все тоже с удовольствием играют: переодеваются, меняются ролями. И новые звезды тоже играют, точнее, играются в какую-то странную игру. Это уже сатирическая сторона нашей действительности. Все эти танцы, песни, катание со звездами… Остается дождаться циклов «Литургия со звездами» и «Полостные операции со звездами».
В: Но они очень популярны. Не подскажете, почему?
О: Я думаю, от страха. От страха мысли, рефлексии. Знаете, 70-е годы при всех их минусах были отличным временем, чтобы заняться собой. Застой, безвременье располагают к размышлениям. Этот прием используется и в театре, хотя не всякий им владеет. Это пауза. Назначает ее автор, но сколько она продлится и чем будет заполнена, зависит от интуиции актера. Смысл такой паузы в том, что если все сделано правильно, на определенном этапе зритель должен перестать смотреть на актера (потому что ждать уже нечего — ничего не шевелится) и перенести внимание на себя. Начать думать о себе, остаться наедине с самим собой. Не глазеть, а воспринимать, мыслить и чувствовать. К сожалению, и в театре, и вне его сейчас слишком много громкой музыки, мелькания, световых вспышек. Только они и отвлекают. По всем остальным признакам, наступает как раз безвременье. Но и оно какое-то ненастоящее, суетливое…
В: Мы не видели ваших последних постановок, но, судя по крайне неравнодушной реакции критики (и в плюс, и в минус), они как раз об этом…
О: Да, разумеется. Последняя постановка называется «Предбанник». Это такая абсурдистская фантазия на современные темы по пьесе драматурга Игоря Вацетиса (псевдоним Сергея Юрского-драматурга.— Авт.). В ней актеры попали в ситуацию, когда им нет применения, и они подыгрывают тем людям, которые нуждаются в обманах. Это все обман. Но, с другой стороны, когда актеры перестают играть, из них выходит их существо, которое оказывается в сложных отношениях с играемыми ролями. К одним маска приросла, другие пытаются ее сорвать, а у третьих это получается. Это несомненная комедия, в которой очень много смеха, но оканчивается она внезапной смертью одного из героев, которого играю я, его исчезновением. Остается пустое кресло и его удивление: если я тут был, то меня не может не быть,— нельзя снимать, такая мизансцена. Но, оказывается, мизансцена может быть нарушена.
В: А почему предбанник? Что это?
О: Предбанник — это курилка около сцены, куда актеры забегают в перерыве между актами, чтобы поболтать, посплетничать и заодно обсудить глобальные проблемы общества и искусства.
В: Но ведь не может быть, чтобы так просто. Что еще? Загробная жизнь?
О: Не совсем. Скорее чистилище. Да, чистилище, в котором все нервно ожидают распределения, пытаясь как-то еще барахтаться.
В: И все мы сейчас в нем находимся?
О: Об этом и речь.
В: И какой выход?
О: А выход в том, что один из персонажей говорит, что мы сейчас в предбаннике, а баня будет. И будет кровавой.